Часть третья

Тренажёр творчества

(Письма из личного архива)

                            Посвящается удивительному

народу, жителям Алтайского края, имевшим отчаянную смелость избрать своим губернатором профессионального юмориста.

А также – светлой памяти Михаила Евдокимова, народного артиста России, губернатора Алтайского края.

*  *  *

                   Слуху моему даси радость и веселье...

                                                                       Давид (Псалом 50)

Повествование продолжается и заканчивается выдержками из писем, взятых  из архива инженера Петра Николаевича Колышкина. Эти письма друзей его детства и его собственные, не отправленные в своё время в силу каких-либо причин.

Глава 1

Неотправленные письма.

                Стасу Кразцову от Пети Колышкина.

(Выдержки из последних писем, написанных перед отъездом с Алтая. В основном, это отчёты о найденном «кладе». Не отправлено.)

Здравствуй, Станислав! Здравствуй и прощай! За мною приехали родители. Их перевели из-за границы в Союз. Буду теперь жить в городе.

Случайно узнал, что мой папа не просто скромный садовник и охранник при посольских грядочках, а садовник в чине полковника. А мы-то с Кимкой сравнивали моего отца с Краснопольским магазинным сторожем, постоянно теряющим свою берданку.

Папа раскрылся при следующих обстоятель­ствах.

Как-то подъехал к нашему Краснопольскому дому участковый Вкладышев на мотоцикле. Милиционер был обеспокоен нависшей над Крёстным угрозой. Кто-то никак не хотел оставить дедушку, Ивана Михайловича, в покое. Его обвинили в связях с бандой, хотя участковый, Евгений Андреевич, сам был участником произошедших в домике бакенщика событий и потому не сомневался в нелепости этого предположения.

Участковый был растерян.

– Что делать? – спрашивал он. – Я уж хотел на мосту их встретить и скинуть, – Вкладышев имел в виду одного из своих коллег и какую-то женщину из краевого партаппарата, заварившую всю эту кашу интриг вокруг Крёстного.

– Придётся мне заехать в Край, – ответил участковому мой папа.

Мама тоже присутствовала при разговоре. Лично у меня слова моего отца вызвали тогда лёгкое недоумение: «Что может предпринять какой-то садовник? К тому ж – без берданки».

Недоумение на лице участкового говорило о том же. Поняв, что ему не доверяют, папа достал «из широких штанин» свои корочки-удостоверение.

Никогда я не видел нашего участкового таким растерянным. Он вытянулся в струнку (при его-то габаритах) и срывающимся голосом произнёс:

– Прошу прощения, товарищ полковник! Я не знал ни Вашего звания, ни рода Вашей службы.

– Да я и не должен этого разглашать, – ответил отец. –  Обстоятельства вынуждают…

– Коля! – вмешалась в разговор моя мама, обращаясь к отцу. – Не трогай их! Лучший противник – примирённый, а не побеждённый.

Хорошо, что на меня тогда не смотрели. Наверное, моя челюсть отвисла до пупа. Ещё б, такие зигзаги!.. Всё менялось молниеносно: оказывается, защищать нужно уже не Крёстного, а его недоброжелателей.

– Разберёмся! – ответил маме отец с такой сталью в голосе, что у меня захолодело внутри.

– Достаточно проинформировать, что не по зубам им Иван Михайлович, – не сдавалась мать.

Её поддержал участковый.

– Функции информатора с удовольствием возьму на себя! – предложил он. – Хочу посмотреть на их разочарованные физиономии… Даже если впоследствии и поплачусь за это.

– На тебе, Женя, они и отыграются, – кивнул мой папа и вдруг оживился. – А ты вот что!.. Давай к нам! Мне поручена организация охраны одного высокопоставленного лица, здесь, в Союзе. Переводись. Надёжные люди позарез нужны! Где ж их брать, как ни в провинции?!

Евгений Андреевич замялся.

– Да ты не сомневайся! – продолжал убеждать отец участкового. – Жильё выделим, жену трудоустроим, тебя обучим новому делу. Мать, если она того захочет, с собой бери.

– Да я не о том, – пояснялся Вкладышев. – Друг у меня… Молоденький совсем… Съедят они его без меня!

– Ну-ну! – усмехнулся мой папа. – И своего цыганёнка пристроить хочешь! Хорошо. Раз рекомендуешь… Как фамилия друга?

– Михаил Комаров… С супругою.

Вот так, Стас, была решена судьба твоих друзей.

*  *  *

Стасу от Пети. Посёлок.. Подросткам по четырнадцать лет. (Выдержки из писем. Не отправлено.)

Всё было скомкано до невероятности. Я имею в виду собственные проводы.

Папа заявил, что удалять нужно очаг инфекции, а не периферийную часть, и отбыл в Край. Нам с мамой было предписано на следующий же день выехать в Посёлок, пожить у родителей отца, моих дедов Колышкиных. Проститься я ни с кем не сумел: Кимка был на сенокосе, Ольгу тоже встретить не удалось. А главное, не успел поговорить с отцом о его петербуржском наставнике, который невесть куда упрятал свой саквояж.

Оставалась в этом вопросе некая надежда на дедушку и бабушку Колышкиных, потому что по приезде в Посёлок выяснилось, что ты, мой друг Станислав, в Акутихе, на «заслуженном» отдыхе. Ты ещё не знаешь новых обстоятельств нашего дела. Оказывается, что слово ШПАК, упомянутое на карте петербуржца, может означать не только фамилию. Шпак – в переводе с украинского – скворец. Следовательно, саквояж, может быть в каком-то скворечнике.

Вот об этом я и должен был побеседовать с дедушкой и бабушкой в Посёлке.

Надеюсь, цель, которую мы поставили перед собой много лет назад, близка.

*  *  *

«Ум, не имеющий никакой определённой цели, теряется; быть везде – значит быть нигде».

                                               М. Монтень

*  *  *

Эх, Стас! Кто в наши лèта не искал клада?! Или хотя б не мечтал его найти?! Но вот что странно: ненайденный, он оставляет приятную манящую надежду; нашедшего же клад зачастую ждёт такое разочарование – врагу б не пожелал! Единственным утешением было то, что связанные с находкой события, помогли мне понять, почему отец, не имея возможности забрать ребёнка с собой, оставил меня у Крёстного, а не у родных бабушек и дедушек.

Расскажу всё, по возможности, подробно. Это важно и для меня, и для моего осознания.

Утром следующего дня (по приезде в Посёлок) я прислушался, о чём говорят у печи бабушка с дедушкой Колышкины. Ксения Николаевна пекла источающие волшебным ароматом блины, попутно развлекаясь перебранкой с супругом. (Тот в долгу не оставался).

– А Лидкин муж нам кто? Диверь? – спрашивал дедушка, я же облегчённо вздохнул – от этой темы деды отвлекались легко.

– Так Лидка ж мне племянница! – отвечала баба Ксюша. – Значит, зять он нам.

– А диверь тогда кто?

– Дед Пихто!

– А ты про какую Лидку-то подумала, старая? Которая красимше или которая ядрёней? (Для дедушки эти женские достоинства имели знак равенства).

– Которая частушки лучше радива поёт, – ответила бабуля, у неё была иная шкала женских достоинств.

– От таких частушек радио б сломалось! – заметил дедушка, – У вас в роду все матершинницы?

– Через одну.

– Я, выходит, маху дал: на нечётной женился.

– Слыхали уши, знал, что выбирал!.. – ответила Ксения Николаевна и тут же попыталась оседлать своего любимого конька неприличных намёков. – Да ты ж тогда больше на ощупь действовал. Ни глаза, ни уши не нужны были. Только б – подержаться!

Пока любимый конёк бабушки не набрал скорость, я вышел на кухню.

– Петенька проснулся! – поприветствовал меня дедушка Алексей.

– Съешь блинчик, кровиночка моя, – взяла меня в оборот баба Ксюша.

Дедушка молчал, боясь попасть под горячую руку супруги. И не напрасно – бабушкин конёк сквернословия набирал всё большую прыть:

– Ешь пока горячий, будет колышек стоячий! Петя Колышкин! (У старушки было своё толкование нашей фамилии, она всё сводила к одному…)

Я знал, что лучше всего мне не реагировать. Без пищи, которой являлось внимание окружающих, бабушкин конёк неприличностей хирел и успокаивался.

– У нас были скворечники? – поспешил спросить я.

– Во дворе стояли тополя, на каждом – по скворешне, – первой вспомнила Ксения Николаевна.

– Где они теперь?

– Тополиный век короток. В труху изошли! – ответила бабуля, не совсем верно понявшая мой вопрос.

– А скворечники где? – уточнил я.

– Дед сжёг, вместе с мусором от тополей.

– Помню, помню! – вступил в разговор Алексей Леонидович. – Петербуржец, Николкин нянюшек, мастерил. Он их ШПАКОВНЯМИ называл. Тогда мельница строилась, где сейчас заготзерно, старичок там досточки и выпрашивал.

– Одна скворешня была поболе других, – делилась воспоминаниями бабушка. – Многоквартирная. Но скворцы её стороной облетали. Люди, помню, говорили, что не хотят птахи в глядской коммуне жить, – взбрыкнул, не желающий угомониться, бабушкин конёк.

– Большой скворечник тоже сожгли? – на всякий случай спросил я.

– Погоди-погоди! – почти закричал дедушка. – У меня на него тогда рука не поднялась! Из лиственницы! С узорной резьбой!.. Под сенцы я его запихнул, наверное, там и лежит.

*  *  *

Стас, не поверишь, сколько раз я видел, залезая под сенцы, эту деревянную грязную коробку! Но я принимал её за конструктивную деталь дома, тумбу-подпорку.

Пришлось лопатой расширить лаз, чтоб извлечь многоквартирный скворечник наружу.

Представляешь, мне едва удалось этот ящик разломать – вот что значит лиственница! Скворечник был собран без единого гвоздя, а дерево этой породы практически не подвержено гниению. Оно окаменело. Говорят, вся Венеция построена на сваях из нашей сибирской лиственницы. Правда, нет ли?  Понимаю теперь, почему старинные плотники предпочитали не пользоваться гвоздями. Не только из-за дороговизны последних, но и из соображений долговечности строений.

Дедушкин топор помог мне совладать с деревянной конструкцией. Из разбитого короба вместе с истлевшим мусором выпал какой-то серый ком.

Я воспользовался стамеской, взятой из дедушкиного плотницкого ящика. Оказалось, что петербуржец завернул свой саквояж в провощённую бумагу. Наверное, он обмакивал листки в расплавленный воск и сразу же обклеивал ими свой кожаный сундук. Хитро придумано!

Освобождённый от саркофага саквояж приобрёл свой респектабельный, по дореволюционным меркам, вид.

Моё бедное сердце разрывало грудную клетку. Колени едва не дрожали. И в этот момент наивысшего волнения и предвкушения, за моей спиной раздался крик:

– Люди доб-ры-е! Вы поглядите!

Это, как всегда неожиданно, появилась бабушка,  напугав меня до полусмерти.

Хорошо, что соседи были привычными к бабулиным выходкам – не обращали внимания. Зато из дома вышли и мама, и дедушка.

– Кого-то добивают? – задал Алексей Леонидович естественный при сложившихся обстоятельствах вопрос.

– Лёха! Лёха! – взывала к супругу Ксения Николаевна. – Ты погляди, что Петька под домом нашёл! Вот билетёныш! Весь в бабку! Небось, золотишко надыбал!

Все знали: успокаивать бабу Ксюшу – то же, что плескать бензин на пламя, никто и не попытался… А она тряслась от нетерпения:

– Открывай! Открывай, кровиночка моя!

Сидя на корточках, я щёлкнул замочком из двух зеленоватых латунных шариков – саквояж легко открылся. И из его зева взору согнувшихся надо мной близких мне людей предстали коричневатые картонные папки. Наверное, такие же гроссбухи были на работе бабушки Ксюши в её бытность бухгалтером районной торговой сети.

Я опрокинул саквояж, и его содержимое, четыре подшивки с документацией, выпали на траву. Кроме этого – ничего…

Как бабушку не хватил удар, не знаю! Ведь она увидала бумаги, подобные опостылевшим за её долгую трудовую деятельность бухгалтерским отчётам.

В сердцах Ксения Николаевна пнула папки обутою в чёрную калошу ногой – они разлетелись и залегли в зелени двора.

*  *  *

Рассказ Алексея Леони­до­вича Колышкина о старич­ке-петербуржце, записанный Петей в Посёлке.

Да что рассказывать-то… Появились они у нас со своей старухой неведомо откуда. Время было смут­ное: революция, гражданская война, голодуха, эпидемии, - народ метался, спасаясь.

Нам тогда нянька для Коленьки нужна была - Ксения Николаевна не хотела работу счетовода терять. Мы взяли в дом пришлых старичков. И не пожалели…

Нянюшки всю душу ребёнку отдавали. Колька быстро говорить научился! А уж когда подрос, они с петербуржцем – не разлей вода. Старичок даже из школы мальчонку встречал.

Как сейчас помню, едва ребёнок загрустит, дедушка - с расспросами:

– Чем опечалены, дитятко моё? Велико ли беспокойство, голубчик мой?

Именно так петербуржец выражался. Коля ему подражал. К примеру, отвечал так:

– В средствах нуждаюсь.

Это он, паршивец, пёрышко сломал или карандаш потерял – деньги нужны.

Петербуржец ни за что б не сказал, к примеру: «Пойди, попроси деньги у отца». Он выразится – у нас такого не услышишь. Скажет:

– С челобитной к батюшке вашему намерения обратиться нет ли? Касатик мой! – или, например, так: – Уповай, голуба моя, на милость родителя.

Сейчас, Петя, мне смешно, но тогда я струхнул малость… Как же, ребёнок заговорил по-барски! А ведь в ту пору подавай всё пролетарское. Уж лучше, думал, пусть бы пацан матерился. Был такой грешок.

Обошлось! Люди доброй человеческой речью никогда не гнушались. А матершинницы нам одной за глаза хватит. Кому мало – поделимся.

Зато на фронте твоего отца тем и выделили: умением владеть русской речью. Хороших солдат много, а таких, чтоб за рубежом без стыда содержать, – поискать.

Николая в конце войны при комендатуре в каком-то европейском городке оставили. А потом – посольства, консульства… Пошла карьера! Зачатки же всему – от петербуржца. Как иначе человек из нашей глухомани мог бы выбиться?!

Вот так, внучок ты мой дорогой, всё через язык передаётся. И доброе!.. И недоброе.

Потом приехала из города машина, петербуржца с супругою арестовали. За что, про что – не знаем, не ведаем.

У нас тогда несколько обысков было – всё перевернули – ничего не нашли! Кому в голову взбредёт в скворечник заглянуть?!

*  *  *

Продолжение рассказа дедушки.

А ещё, Петенька, я всё время думаю: «Как в наши дни разговаривают жители города на Неве? Сохранили ль?.. Сберегли ль сокровище, которым владели? Жемчужный русский язык?!»

Чего греха таить, я и сам, Петя, иной раз, бываю косноязычен. Но послушаю, как другие выражаются!.. Просто ужас!

Некому, мой милый, за русский язык вступиться! Некому о бедном глаголе слово замолвить!

*  *  *

Листая старую тетрадь

Расстрелянного генерала,

Я тщетно силился понять,

Как ты могла себя отдать

На растерзание вандалам?!

                                              Россия…

   Игорь Тальков, русский поэт.

Все присутствующие разобрали документы – по папке каждый, молча вникая в их содержание. И только бабушка, словно заевшая грампластинка, постоянно задавала один и тот же вопрос:

– Чья контора? Чья контора?.. Чья контора?..

Первым ответил дедушка:

– Судя по фигурирующим фамилиям, это архив социал-демократической партии большевиков.

А вот далее, Стас, я и понял, почему мой отец оставил меня у Крёстного, а не у своих собственных родителей. Потому что мои родные бабушка и дедушка не вернулись с войны, с гражданской войны. Нет, они не погибли, они воюют.

Дедушка, который в своей жизни мухи не обидел, вдруг стал непримиримым, вспыльчивым и страшным.

Вначале он заявил:

– Этим документам место в музее!

Затем они поссорились с моей мамой. Спор возник, когда в документах обнаружились пояснения петербуржца о порядке поступления финансовых средств от кайзеровской Германии и частных банков Америки.

Дедушка стал оправдывать партию, в которой состоял:

– Деньги послужили на благо, на светлое будущее!.. Петька вон образование получает! Бесплатно!..

Мама же возражала.

– Тридцать серебряников просто так не дают! Давайте-ка примерим на себя! – предложила она. – Ведь с Германией мы были в состоянии войны. А если б это была не первая мировая, а вторая… Представьте, Ваш сын, мой муж Коленька ползёт в тыл врага за «языком»… А в это время у нас в тылу кто-то революцию свершает! Свергает власть, разлагает войска, платит немецкими деньгами за беспорядки! Германия посеяла ветер – бурю пожинал весь мир.

Выслушав маму, дедушка стал кричать:

– Сожги, Петя! Затопи ими баню! Это ложь, галдёж и провокация! Хотят опозорить партию – ум, честь и совесть нашей эпохи!..

Стас, поверь, я был разорван на части: говорил дедушка – я с ним соглашался; возражала мама – я был на её стороне. Линия фронта пролегала по сердцу моему. Именно там ложилась глубокой бороздой межа! Не зря говорят: «Мировая война – на фронтах, гражданская – в умах». Кто ж так постарался, расчленив народ русский? В чьих это интересах? И почему мы позволили манипулировать нами, забыв о древнем, как сам мир, принципе: разделяй и властвуй?!

Бабушка Ксюша не участвовала в полемике; я понял, почему, когда вошёл в дом, – бабуля действовала.

Представшая картина поразила меня: Ксения Николаевна, вооружённая круглыми очками-линзами (с резиночкой на затылке) восседала за столом. Пред ней лежали её пыльные ревизорские счёты, размером в полстолешницы. Должно быть, этот бухгалтерский инвентарь частенько омывался слезами сельских продавщиц. Там же, на клеёнке, лежали пожелтелые листы с выцветшими, пожухлыми записями. В них без труда распознавались страницы, бесцеремонно вырван­ные из папок петербуржца, которые я нашёл.

– Я выведу их на чистую воду! – приговаривала Ксения Николаевна. – Дебет с кредитом не слюбились?! Проворовались, субчики?!..

Увидев меня, бабушка ойкнула и покачала головой:

– Ой, Петенька! Как они меня вымучили! Бывало, придут тузы партийные, и подавай им и коньячок, и краснорыбицу! А коли нет, так хоть себя подавай! «Кто, – говорят, – хочет комиссарского тела?!» Это они – комиссары.

 Спохватившись, что разговаривает не со взрослым, бабушка поправилась:

– Да ты, мой сладенький, не подумай чего дурного! Я ж живьём не сдаюся! Там и материться научилась, отбиваючись… Всё! Иди! Работает бабуленька твоя! Работает! Ревизия у меня! Я их выведу!..

Поверь и посочувствуй, Стас! Часть моего сердца принадлежала Ксении Николаевне. Я любил бабушку и не сомневался в искренности её чувств, хотя и выражались они своеобразным словосочетанием.

Как-то мне встретилось интересное изречение о взаимоотношении частей речи: «Прилагательное должно быть любовницей существительного, но отнюдь не законной женой». (А.Дод)

Бабушкины же эпитеты в отношении её власте­державших обидчиков не походили ни на мужей, ни на любовников. Иначе как насильниками их нельзя было назвать.

*  *  *

Флюгер на школьном дворе не крутится, как я вертелся этой ночью.

Умиротворение пришло после полуночи. Помогло воспоминание об одной из последних встреч с Крёстным. Мы тогда сидели в нашей Краснопольской избушке-мастерской, и дедушка читал:

«Что вы зовете Меня: Господи! Господи! – и не делаете того, что Я говорю? Всякий, приходящий ко Мне и слушающий слова Мои и исполняющий их, скажу вам, кому подобен.

Он подобен человеку, строящему дом, который копал, углубился и положил основание на камне; почему, когда случилось наводнение, и вода напёрла на этот дом, то не могла поколебать его, потому что он основан был на камне. А слушающий и неисполняющий подобен человеку, построив­шему дом на земле без основания, который, когда напёрла на него вода, тотчас обрушился; и разрушение дома сего было великое».

                            (Евангелие от Луки 6, 46-49).

Закончив чтение, дедушка, как обычно, стал спрашивать:

– Петя, а наш дом на чём?

– На фундаменте из камня.

– А дом всего нашего народа на чём?

Я молчал, не понимая вопроса. Крёстный сам пояснил, что имел в виду:

– Дом нашего народа – даже не на песке, а на пустоте, которая называется «атеизм». Дом – падёт. Разрушение дома сего будет великое! Народу придётся восстанавливать его. Но всякому дому подойдёт только его собственный фундамент. На чужом – дом будет раскачиваться.

Вот так, Камушек!

*  *  *

Петины письма не были отправлены Стасу – запретили родители. Подросток согласился, что его другу безопасней оставаться в неведении относительно содержания саквояжа.

Документы забрал отец мальчика. Стас же так ничего и не узнал.

 Но золотая лихорадка продолжалась. О самом саквояже, красивом, жёлтом, заграничном, – голову ломать не пришлось. Его порубила на куски Ксения Николаевна: не то, в поисках золота партии; не то, с досады, что таковое отсутствовало. «Золотого запасу нема», – заключила бабушка, утирая пот со лба.

Однако нет худа без добра. Где-то за подкладкой старушка нашла сопроводительное письмо петербуржца. Петя успел сделать с него список, который приводится ниже. Всё, кроме цитат, мальчик привёл в соответствие с нормами послереформенной орфографии.

Полагаю, впрочем, что об удалённых временем подобных же радикально-насильственных актах, мы судить вправе.

         Тем позволительнее привести здесь отзывы о ранее извергнувшихся революциях умов великих. 

«Грубыя проявленiя прогресса называются революцiями. Когда оне кончаются, можно заметить, что человечество получило хорошую встряску, но зато продвинулось вперёдъ».

                                                        Викторъ Гюго.

«Въ революцiонныя бури, люди, едва годные для того, чтобы грести весломъ, овладеваютъ рулёмъ».

                                                                  П. Буастъ.

«Революцiя даетъ иногда въ повелители такихъ людей, которыхъ мы не пожелали бы иметь лакеями».

                                                                  П. Буастъ.

«Нищета пораждаетъ революцiи, революцiи – нищету».

                                                                  В. Гюго.

«Безумиемъ революцiи было желанiе водворить добродетель на земле. Когда хотятъ сделать людей добрыми, мудрыми, свободными, воздержными, великодушными, то неизбежно приходятъ къ желанiю пербитъ ихъ всехъ».

                                                                  А. Франсъ. 

Продолжение: