Глава IX

Я к вам пишу…

1955 год. Красное Поле. Пете 13 лет

         Краснопольская почтальонша уверяла, что работает их отделение в основном на Петю Колышкина. С некоторых пор к письмам и посылкам от родителей и дедов прибавились послания, приходящие от Стаса, из райцентра. В основном это были вариации на тему жùтия соображулистых дикарей Стрелки и Сапиенса. Камушек в долгу не оставался – отвечал всем.

         Петя с дедушкой собрались в Бригаду за зерноотходами, которые выдавали каждую осень по трудодням и сидели уже в телеге когда окликнула их письмоноска Алла:

– Петя, тебе письмо!

Послание было из Посёлка, почерк Стаса. Камушек решил, что прочтёт дорогой, когда Ушаталка, устав, сменит рысь на плавный ход.

Мальчик любил бывать на полевом стане, где его всегда ждали с радостью. Бригадирствовал там  Сергей Дьячков, ученик Петиной мамы, а поваром была Наташа Дьячкова, младшая сестра Сергея. Когда-то Анастасия Колышкина (мать мальчика) пыталась вступиться за телятницу Клавдию Захаровну Дьячкову… До сих пор в селе вспоминают ту трагедию, унёсшую у Сергея, Наташи и Володи их мать.

Иногда Сергей позволял Пете управлять какой-нибудь техникой. Наташа же всегда припасала для Камушка что-то вкусное и, само собой, кушали они с дедушкой в бригадной столовой, как говорят, от пуза. Наташе было около двадцати пяти лет, Сергею – несколько больше.

По сельским меркам, повариха подзасиделась в девках, хотя невеста была хоть куда: ладная, пышнотелая, с русой толстой косой, горделивой походкой и плавными движениями. Обегали же женихи её по причине наличия «приданого» – младшего брата Владимира, находящегося на попечении девушки. Хотя, надо сказать, официальным опекуном Дьячкова-младшего был парторг колхоза Осокин. После суда над их матерью мальчика чуть было не отправили в детдом: районные чиновники находили тысячи причин для отказа опекунства над братом. Пришлось слукавить и оформить мнимую опеку. В подобных хитростях по отношению к районным крючкотворцам парторг слыл мастером-виртуозом, чем вызывал любовь и восхищение сельчан.

В те годы, когда большинство подружек Наташи нашли свои половинки, она в клуб-то не ходила, считая невозможным оставить братишку без присмотра. (Сергей в это время обучался в городе на механика). А теперь и выбора-то не осталось: достойные переженились, недостойные – не нужны.

*  *  *

Ушаталка притомилась, убавила прыти и перешла на шаг. Теперь можно было прочесть письмо Стаса, которое «жгло» Петин карман.

                                                  Пете от Стаса.

«Здравствуй, друг Петя. Оказывается, мы всё делали не так! Мама объяснила, что после заглавия должен следовать эпиграф. Это такие стишки, но чтобы были к месту. Я учёл и исправляюсь.

Даже дикарю нужна настоящая жена.

                                                          На столе стоит стакан,

                                                           А в стакане – лилия.

                                                           Что ты смотришь на меня,

                                                           Морда крокодилья?!

                                                                                  (Частушка)

(Петя, не подумай, что это написано о тебе – это образно).

Стрелка продолжала всё делать наоборот – такое у неё было правило. И когда она утонула, всё племя стало нырять вниз по реке от того места где это произошло. Только Сапиенс, зная характер молодой жены, направился вверх по течению. Вскоре он встретил Стрелку. Оказалось, она не утонула, а просто каталась на крокодиле.

Шаман сидел здесь же, на берегу, с интересом следя за наездницей.

Когда женщина, грязная и ободранная, вылезла на берег, Сапиенс лишь промолвил:

– Бедная Стрелка…

– Крокодил, однако, бедный, – ответил вместо неё шаман, глядя в след удирающему аллигатору.

Больше эти звери в наших местах не водятся, а жаль – были бы и у нас фермы крокодильи.

– Ты самая дикая, – сказал тогда Сапиенс Стрелке.

Та заулыбалась, показав жемчужные зубки на фоне чумазой мордашки, и ответила:

– Милый, ты всегда умеешь сказать приятное.

P.S. Петя, если у вас в Красном Поле поют частушки, то вставляй их вместо эпиграфа.

А ещё я видел во сне Стрелку! Глаза у неё зелёные.

*  *  *

         Петя с дедушкой доедали уже по второй котлетке в бригадной столовой, а заботливая повариха вновь несла добавки, с любовью глядя на мальчика.

В это время и занесла нелёгкая пожелавшего отобедать участкового-уполномоченного.

Только милиционер присел, как на колени к нему заскочила одна из несчитанных бригадных кошек. Плодились и размножались они на полевом стане с невероятной быстротой. Грызунов в складах было предостаточно, да и Наталья ухаживала за кошками не хуже, чем за колхозниками.

Все замерли в ожидании реакции Вкладышева: стряхнёт, шлёпнет по хвостатому заду или выразит недовольство голосом, как это делали другие заезжие представители.

Участковый воспринял пушистое животное на своих коленях, как что-то само собой разумеющееся, как естественное и необходимое дополнение к атрибутам колхозной столовой. Погладив кошку, милиционер принялся за еду, делясь ею с усевшейся на его колени пушистой тварью.

– Вы животных любите, Евгений Андреевич, – Наталья не то спрашивала, не то утверждала, одновременно подкладывая участковому добавочную котлетку, наверное, в качестве поощрения за гуманизм и терпимость к братьям нашим меньшùм.

От внимания присутствующих не ускользнуло, что страж порядка покраснел, как мальчишка, что-то буркнув невразумительное. Наталью же охватил приступ растроганной заботливости.

– А ведь кáк ваши из райцентра распекали меня за кошек! – жаловалась повариха участковому, подкладывая новую котлетку взамен исчезнувшей, – Говорят, что антисанитария. Ну что напраслину-то возводить?! Кошечки чистенькие, ухоженные.

Милиционер молчал, всё больше наливаясь пунцовой краской.

– А вы, Евгений Андреевич, в душе, оказывается, добрый, – не умолкая щебетала Наташа, плавно проплывая вокруг стола. При этом не оставила она без внимания и Петю, всякий раз, проходя мимо, гладила мальчика по головке.

Видимо доставалось девушке за кошек от различных проверяющих, поскольку простое поглажи­вание Вкладышевым кошачьей головы, вызвало столь бурное проявление чувств.

– Положительный вы мужчина, товарищ милиционер!

Вкладышев поперхнулся и, закашлявшись, выскочил из домика-столовой.

– Глаз на Натаху положил, – шепнул Крёстный Камушку.

– Она тоже ему чепчик готова кинуть, – ответил мальчик.

Дедушка согласно кивнул, поняв смысл сказанного, хотя Петя раньше не знакомил его с обычаями дикого племени имени товарищей и товарок.

– Хорошо, что Натаха его оконфузила, – заметил Иван Михайлович, – а то пристал бы сейчас к нам со своим магазином недограбленным.

*  *  *

На обратном пути из Бригады дедушка, отягощённый Наташиными котлетками, не был склонен к собеседованию, поэтому Камушек стал обдумывать свой ответ Стасу.

Написать другу можно о том, что если бы дикари всегда относились к животным, как Стас со своей зеленоглазой Стрелкой, то не было бы сейчас у Наташи её кошечек, у Федота Ильича – Ушаталки, а у Пети – Читки. Собачка, о которой вспомнил мальчик, была сегодня с ними и бежала, задрав хвост колечком, позади телеги. Камушек с Крёстным теперь всегда её с собой брали, не только в благодарность за спасение детей в заваленном складе, но и из соображения безопасности: Приблизиться к ним «волку» (двуногому) незаметно – Читка не даст.

Ах, вот о чём надо писать! О том, что, благодаря древним людям, их терпению, наблюдательности и любви к природе, имеет современный человек помогающих ему домашних животных, таких, как Читка, охраняющая сейчас Петю с дедушкой (высунув язык, она плелась за их колымагой).

Приручение собаки.

                                                                       Собака лаяла

                                                                       На дядю-фраера.

                                                                                  (Из песни)

            (Стас, не подумай, что это о твоём дяде – это о другом.)

Возле Большого племени обитала волчица, которую звали Жу-Жу. Она охотилась на самых слабых дикарей, тех, кто медленно бегал. Оказалось, что из всего племени удрать от волчицы не мог только один человек – Сапиенс. Поэтому он всегда имел при себе кусок мяса (теперь, когда у охотника был лук со стрелами, это было несложно). Выскочит свирепая хищница из кустов, а Сапиенс ей мясо кинет и идёт своей дорогой. Обленилась волчица и перестала охотиться, таскаясь за кормильцем.

Сапиенс же, бывало, добудет зверя, отрежет лакомый кусок и кричит:

– Жу-Жу! Чтоб ты сдохла! Где тебя носит!

Нажрутся они мяса и спят, прижавшись друг к другу – вдвоём-то веселей.

Один раз Жу-Жу покусала кривоногого Колчана, который подкрался, чтобы украсть у спящего Сапиенса его лук со стрелами. Волчица свалила коварного и хотела перегрызть ему горло, но её новый вожак (Сапиенс), проснувшись, не позволил:

– А, Колчан! Жу-Жу, отпусти его – это свой.

Проходящий мимо шаман заметил:

– Жу-Жу… имя, однако, легкомысленное. Жучкой теперь будет! И дети её Жучками будут. И дети детей…

Собака (бывшая волчица) зевнула, подумав:

– За ваше мясо – зовите, как хотите…

Дома Петя всё продуманное дорогой изложил на бумаге, не удержался и добавил кое-что ещё.

На следующий день охотился Сапиенс недалеко от племени Крашеных. Иноплеменники с завистью издалека посматривали, как Жучка загоняла дичь в засаду, устроенную её хозяином. Крашеные предложили за собаку большой барыш. Сапиенс посомневался, но согласился – уж очень хотелось свою Стрелку порадовать.

Жучку провожали всем племенем. Плакали. Плясали танец с названием «Продажа друга». Назад шли гружёные красками.

На другой день Жучка вернулась, а вслед за ней прибежал посол от Крашеных за шаманом – лечить покусанных дикарей.

Радовались! Плясали танец: «Возвращение проданного друга».

Приручение собаки.

(дополнение Стаса)

Вернулся шаман, загруженный краской и крашеными молодыми жёнами (лишняя жена в хозяйстве не помеха).  Он лечил покусанных соседей.

Шаман пнул развалившуюся на тропинке Жучку и сказал:

– Щенков, однако, надо!

Сапиенс сразу всё понял: он тогда сможет продавать друзей не поодиночке, а партиями. А шаман, наверное, откроет платный лазарет для покусанных.

Товары и крашеные девицы потекут к ним широким потоком.

Стас также писал: «Петя, ты мне друг, но истина дороже. Не дурак Сапиенс просто так Колчана отпустить, когда того волчица повалила, а потому он забрал у поверженного нарядные бусы из кабаньих клыков. Стрелка давно о них мечтала, потому и встречалась до Сапиенса с колченогим.

Петя, я опять видел их во сне. Ты спросишь, кого?! Я и сам не знаю… В начале это была Стрелка, потом она превратилась в волчицу и исцарапала мне спину. Больно не было ни капельки, а наоборот, приятно. Я так удивился, что рассказал о сне маме. Она объяснила, что это я взрослею и превращаюсь в мужчину.

Петя, расскажи, как ты превращаешься в мужчину?

А глаза у них обеих – зелёные и искристые, как камушек в мамином перстне».

*  *  *

Переписка – увлекательнейшее дело, потому что это разновидность общения, так необходимого любому человеку. Совсем недавно Петя пришёл к выводу, что занятие это, подобно болезни, причём, заразной. Занемог этим недугом, вслед за мальчиками, сам… дедушка. Впрочем, всё по порядку…

Событие, на которое в городе внимание б никто не обратил, в селе может вызвать бурю пересудов. Что, казалось бы, особенного в том, что завезли в Краснопольский магазин металлические почтовые ящички?! До этого письмоноски просто запихивали газеты меж палок в заборе  - этого было достаточно.

Первой приобрела и повесила на своей калитке синенький нарядный домик для писем Наташа Дьячкова, чем и вызвала половодье эмоций. Больше всего старались её же подружки, понуждаемые мелкой завистью, называя девушку воображулей, выпендрёжницей и тому подобное.

Те же, кто понимал истинную причину поступка поварихи, помалкивали. Ведь надеждою живёт человек. Какая девушка не мечтает о прекрасном принце, которого когда-нибудь встретит. Но свиданию с желанным может предшествовать письмо. И разве ж может нормальная молодая женщина этот предвестник будущей благополучной, полнокровной семейной жизни (с мужем и детьми)…, разве может девушка позволить этому посланию от мил-дружка томиться засунутым в забор, меж штакетин, доступному всем ветрам и водам небесным?!

И потратилась Наташа, купив гнёздышко для письмеца от будущего милого.

Вот этот-то ящик и увидели дедушка с Петей, когда шли зачем-то на Базу. Старик оторопело остановился, заметив на калитке синюю невидаль. Постоял, погладил крашеную сталь, потом огляделся (не выглядят ли они с Петей смешными) и перевёл, как обычно, стрелки на паренька:

– Что уставился, как баран на новые ворота?!

– Ворота-то старые, ящик – новый, – поправил Крёстного мальчик, ни капли не обидевшись, и они направились по своим делам.

Вскоре после этого случая дедушка запёрся в своей мастерской-избушке, не пуская к себе никого, даже Камушка. Затворничал старик целый день без еды и питья. Только под вечер вся семья облегчённо вздохнула, когда открылась, наконец, дверь, и на пороге появился осунувшийся хозяин с бумагой в руке.

– Проверь-ка, Петро, нет ли здесь ошибок, – подал Крёстный белый лист Камушку.

Петя принялся за чтение, но сразу же понял, что настала его очередь для уединения, потому как произведённую Иваном Михайловичем смесь эпистолярного жанра с былинно-народно-поэтическим стилем с налёту разобрать было невозможно. Одно не вызывало сомнения – это было любовное послание поварихе Наташе от имени милиционера Вкладышева. Письмо было составлено печатными буквами.

Разобравшись в иносказаниях о голубицах пышногрудых и тому подобных, Петя не посмел что-либо поправлять (рука не поднялась): Дедушку учить – только портить. Далее нужно было как можно быстрей доставить послание к Наташиной калитке, пока Галина Ивановна ничего не пронюхала. Ведь она обозвала б мальчика с Крёстным сводниками (а может, и того хуже).

За каждым кустом поджидал Камушка «волчара», не закончивший на керосиновом складе своё грязное дело. Ох, и натерпелся мальчик страха, пока сбегал по темноте до Наташиного нового ящичка и обратно! Неужели ему теперь всю жизнь так трястись?!

*  *  *

                                               Долгих          лет

                                               И светлых     месяцев;

                                               Добрых         дней

                                               И радостных минут,

                                               Разлюбезная Свет-Натальюшка!

Вот пишу я письмецо,

Мирну весточку,

Потому как ретивòму

Не прикажете.

И не первый уж годок

Дèла нет милей

Любоваться издаля

 Г о л у б и ц е ю,

Сизокрылою, да пышногрудою.

А приблизиться – не решусь никак.

И уж так я возмечтал:

Как бы сладенько

В милом гнёздышке своём

Приласкалися

Птахи: сизарь со своею

Со сизарушкой,

Друг ко друженьке

Прижимаяся.

И могли б оне

Ворковать хоть век,

Гулить вволюшку

Лишь для радостей

Долгим вечером

В зимы лютые.

Напиши ответ –

Сердцу весточку;

Пребываю я

В нетерпении.

С уважение Евгений Андреевич.

Как почистишь обуточку на нижней досточке крылечка сельсоветского, под ту досточку поклади ответ.

Первым порывом Наташи после прочтения было предать «издевательский» листок пламени, бросив его в печь. Девушка не сомневалась, что письмо – разновидность шутки, что называется,  розыгрыш, причём, жестокий. «Юмористам» удалось наступить на самую больную её мозоль – одиночество. После отъезда на учение младшего брата Владимира пусто стало в её светёлке, и зимние вечера, действительно, стали ей в тягость. Вой ветра в печной трубе, заглушающий даже звуки радио, - вот и всё её утешение. Хоть самой вторь этим диким звукам! Ходить на танцульки с малолетками ей не хотелось, а ровесницы обзавелись семьями.

Перечитав письмо вторично, девушка уже не находила в нём недобрых интонаций. Выходит, что послание – не шутка.

Читая в третий раз, Наташа отыскала в тексте места, выражения и обороты, тронувшие её до слёз. Девушка решила не спешить с «казнью» «дерзкого» послания.

На следующий день фразы из письма, сопровождаемые невесть откуда взявшейся мелодией, навязчиво и неотступно проявлялись в её сознание, не давая покоя: «Вечерами долгими, да-во зимы лютые… Сизарь со своею… Друг ко друженьке прижимаяся…»

В отношении же объявленного автора, девушка вдруг осознала, что не знают в селе этого человека; вернее, знают, но односторонне, с точки зрения его профессиональной требовательности. Душу свою участковый не раскрывал никому. Может быть она, Наташа, первая… А вдруг Евгений Андреевич действительно такой… поэтически былинно-нежный.

« У всех мужчин бывают причуды, – размышляла Наташа, – одни охотники или рыболовы, другие любят на гармошке попиликать, а кто-то с техникой возится, хоть хлебом его не корми… У милиционера, оказывается, вот такое редкое увлечение – старину любит былинную. Разве ж это плохо?!»

Наташе оставалось лишь выяснить, действительно ли письмо составлено Евгением Андреевичем или кто-то сработал от его имени. Девушка решила учинить расследование, воспользовавшись известным из школы методом исключения. Она мысленно, по памяти, прошлась вдоль Краснопольских улиц, от двора ко двору и выписала на бумаге всех сельских парней и мужчин, включая и женатых. Затем Наташа отвечала за каждого кандидата в отдельности: «Сможет ли тот сочинить подобное?»

Новоиспечённая следовательша поочерёдно вычеркнула из списка всех – никто из парней и мужчин их села не смог бы так написать. Стариков, естественно, девушка в расчёт не брала.

После этого глубокого и всестороннего исследования поэтических возможностей Красно­польских женихов молодица допустила, что её ответ, данный в нейтрально-осторожных выражениях, не повредит её достоинству. Ведь в письме нет ничего оскорбительного, а наоборот… Какая бы девушка возмутилась, когда б её с голубкой сравнивали?! В этом нет никакого намёка на нечистоплотную интимность, поскольку голубь – птица, символизи­рующая на Руси святость. Наташина бабушка в своё время частенько её так называла: «Голубушка» или «Касатушка». А сейчас этого и не услышишь… Всё больше «граждане» да «товарищи».

*  *  *

Второй день ходили Петя с дедушкой чистить свою кирзовую обуточку на крылечке сельсоветском. Грязи было много, а толку никакого.

И Петя предложил Крёстному:

– Дедушка, давай сами напишем милиционеру.

– Мудрено. Мы же с тобой не красны-девицы.

Камушек был готов к этому разговору: он заранее посоветовался с учительницей литературы и знал, как им задобрить участкового, чтобы тот оставил дедушку в покое.

– Послушай-ка, деда, письмо к Евгению:

         Я к вам пишу – чего же боле?

         Что я могу ещё сказать?

         Теперь, я знаю, в вашей воле

         Меня презреньем наказать.

– Как говоришь? Как? – переспросил старик. – В вашей воле меня наказать? Это ж ты в аккурат про милиционера! Накажет, сучий потрох! Кого хошь накажет! Всё село от него с оглядкой ходит…

Дедушка восхищённо смотрел на Петю, умиляясь только что раскрывшимся дарованием:

– Ай да Петруха! Ай да сукин сын!

– Это не я, это Пушкин…

– Ай да Пушкин! Ай да… Но нет, Петя, не годится это… Вкладышев – воробей клеваный. От женского пола, опять же, пострадавший. Он сразу в контору пойдет – почерка сверять. Надо чтоб сама Натаха написала.

И пошли они и в третий день на крылечко сельсоветское, неметёное. И достал дедушка, наконец, из-под досточки то, что они так долго ждали. Письмо было завёрнуто в цветастую тряпочку. Крёстный тут же его стал читать, держа на вытянутой руке.

– Деда, что там? Дай посмотреть, – канючил заинтригованный мальчик.

– Да так себе… Дурь бабья!

Передразнивая автора письма, дедушка, подражая женскому голосу, процитировал:

– «Коль охота вам над девушкой смеяться…»

Разорвав листочек на клочки, Иван Михайлович пустил их по ветру. Петя даже айкнул:

– Деда! Зачем?!

– Скромна не по годам! – рассердился старик, словно это лично его чувства не были оценены корреспонденткой. – Я-то, Петя, ей целый день письмо сочинял. Без обеда! Голубкой называл!.. Вот ляля! Ну погоди! Достукается!.. Я ей такое пропишу!

*  *  *

Возвращаясь из Красного Поля в райцентр, Вкладышев не забывал всякий раз завернуть на колхозный полевой стан пообедать. И не только потому, что покушать в бригадной столовой можно было за символическую плату, но и по причинам сердечного свойства. Тянуло его туда последнее время.  Тянуло, как магнитом!

Давно подобного не испытывал Евгений Андреевич. Тело наполнялось сладкой истомой, в области солнечного сплетения что-то приятно посасывало, – когда сидел он за дощатым столом на грубо сколоченной скамейке, а рядом управлялась без суеты она, Наталья…

Все беседы поварихи и милиционера ограничивались рамками меню. Но стоило Наташе вымолвить единую фразу, и этого было достаточно, чтобы вогнать зрелого мужчину в мальчишескую краску, парализовав его движения, как вечерами весенний мороз сковывает сосульку под крышей. Какой уж тут служебный авторитет?!

Началось наваждение как-то сразу, вдруг… Увидел он её лебёдушкой плывущей средь золотых горок зерна на току. Наташу тогда сопровождал эскорт кошек, таких же плавно-неторопливых, как и их покровительница.

И не помышлял, и не надеялся Вкладышев на ответные чувства не только потому, что разница в их летах составляла более десятка годков; главное же препятствие – события минувших лет… В глазах братьев Дьячковых милиционер выглядел сообщником виновницы их семейной трагедии Кузнецовой. Хотя Евгений Андреевич предпринимал в те времена всевозможные усилия, чтобы оградить Клавдию Захаровну (мать Наташи) от гонений, однако, делу придали политическую окраску, и милиционер ничего поделать не смог.

Вкладышев предполагал, что Наташа, как и её братья, видит его по другую сторону баррикады. Однако, к удивлению участкового, девушка со временем стала уделять всё больше и больше времени разговорам со служивым посетителем столовой (в чём была, похоже, большой любительницей). Евгений Андреевич не знал, радоваться ему этому обстоятельству или огорчаться…

Непрерывное журчащее воркование колхозной поварихи в сочетании с вкусными, до отвала полновесными блюдами, всё больше и больше затягивали мужчину. Он уже не представлял, как мог обходиться без этих заезжих трапез?! И если б…

Вошедший однажды в столовую бригадир Сергей Дьячков, не смущаясь присутствия милиционера, внушительно произнёс, обращаясь к сестре:

– Наташа, будешь с кем попало болтать, на голо остригу!

После этого случая Вкладышев проезжал мимо Краснопольского полевого стана, не останавливаясь. А в душе его свила гнездо тоска-кручинушка.

*  *  *

При всяком удобном случае стала заглядывать Наташа в почтовый ящичек на калитке. Она ждала… Ждала с нетерпением очередного необычайно романтического послания в стиле былинной старины, так ласкающей неведомые струны её души!..

И вот… в синем гнёздышке белый птенчик – очередное письмо.

Бросив все домашние дела, уединилась Наташа с листочком в горницу, но едва прочитав, она задрожала. Девушка ждала возвышенной поэзии, а получила… грубую прозу.

Наверное, так же поступают со стальной заготовкой в кузнице: вначале раскаляют до бела, а затем опускают в ледяную воду. Шипи – не шипи, никому дела нет!

«Этого ещё не хватало! – вспыхнула девушка. – Ведь ей же этот мужчина с каждой минуткой становился всё милей и ближе… Сизарь в галифе! А случись подобное… Ей-то как жить?! Молва тогда окончательно её придушит. О ней он подумал?»

Всю ночь проплакала Наташа, а под утро пришла к выводу (относительно Е.А.): «Такой же придурок, как и другие!» И сразу же успокоилась. Наступило облегчение. Видимо, аналогия с раскалённой кузнечной деталью была небезосновательной: ведь именно так происходит закалка, процесс, придающий твёрдость стали.

Уверенной рукой Наташа вывела ответ, достойный содержания полученного письма, не менее прозаический и лаконичный: