Глава III 

Домик бакенщика.

«…Не смейся, брат, над сединами,

Не мучь его… авось мольбами

Смягчит за нас он Божий гнев!..»

Я слушал, ужас одолев, …

                                               А.С. Пушкин

(Братья разбойники)

Но иногда щажу морщины:

Мне страшно резать старика;

На беззащитные седины

Не подымается рука.

                                               А.С. Пушкин

(Братья разбойники)

Зайдя в райотдел, Вкладышев бросил взгляд на томящегося в ожидании замены дежурного. Это был Комаров. Опустив веки, Миша что-то неслышно шептал, изредка подсматривая в листочек на столе. По-девичьи длинные ресницы Комарова то взлетали, то опускались. Евгения Андреевича заинтересовало, что понадобилось зубрить молодому милиционеру? Когда Комаров вновь закрыл глаза, Вкладышев забрал с его служебного стола листок и прочёл: «Рост 170 см. Худощав. Лицо вытянутое. Щёки впалые. Волосы тёмные, слегка волнистые… Особые приметы: Первое, золотая коронка на одном из передних верхних зубов. Второе, слегка заметные тёмные точки на щеках…»

– Приметы Шилом Бритого, – догадался Вкладышев, – Миша, зачем тебе это? Да ещё наизусть учить!

– Здравствуйте, Евгений Андреевич! А я Вас жду, жду! Возьмите меня с собой в Красное Поле. В девять дежурство заканчивается.

– Тебе отдыхать надо. Зачем, спрашиваю, приметы Богуславского заучиваешь?

– Вам хорошо, вы с преступником лично знакомы, тет-а-тет. Возьмите меня с собой, товарищ старшина!

– Что ты бесперечь одно и то же… Может, информация какая-нибудь поступила? – забеспокоился участковый уполномоченный.

– Информации не поступало. Просто я тут книжку одну прочёл. Была такая дотошная англичанка, которая все преступления раскрывала. Полицию можно было разгонять за ненадобностью.

– Говори по существу, Комаров.

– По существу, эта старая леди заявляла: «Злодей всегда возвращается на место преступления».

– Миша, у тебя и впрямь вилюшки распрямляются. По-твоему, Шилом Бритый приедет второй раз Краснопольский ларёк брать?! Ты на самогон больше не налегай, парень.

– Товарищ старшина, у этого рецидивиста было и другое преступление.

– Какое? – не сразу сообразил Вкладышев, поняв же, уточнил, – Ты решил, что он приедет меня… доканчивать?

– Нельзя вам одному оставаться, Евгений Андреевич!

– На живца, значит, решил его брать!.. Наживкой, по всему видать, буду я. Так что ли?

– Евгений Андреевич, вас нельзя отпускать одного.

– Не мудри, Комаров. Впрочем, я тебе одну вещь скажу, про которую в твоей бумажке позабыли написать. – Вкладышев указал на листок с приметами преступника. – У этого человека, Миша, невероятной быстроты реакция!.. Один я буду или с тобой – разница не велика. Только напрасно беспокоишься, его и след давно простыл.

Случайно взглянув в окно, Вкладышев понял причину Мишкиной настойчивости: у мотоцикла участкового стояла готовая для поездки в Красное Поле Вика Цаплина.

– Устроили детский сад! Ясли! – выругался Евгений Андреевич. – Я вам не няня, Комаров!

– Говоришь им, говоришь…, – жаловался сам себе Михаил, провожая взглядом уходящего к кабинету начальника Вкладышева.

*  *  *

«Не бейте гармониста,

Он играет, как умеет!»

(Объявление на свадьбе)

Вкладышев оставил мотоцикл у Краснопольского бревенчатого клуба. Когда-то, это была деревянная церковь, точнее, церковное здание – храм. Ведь церковь – это люди… В тридцатые годы колокол разбили, крышу переделали (как попроще) и получили похожий на сарай очаг пролетарской культуры для сельской молодёжи.

Старшину привлекли звуки гармошки, доносив­шиеся от скамейки на клубном дворе. Так в селе (да и в районе) играл лишь один человек. Слушая доносившиеся переливы, Вкладышев понял, почему он сквозь пальцы смотрел на все разгульные выходки гармониста-самородка, не применяя к нему жёстких мер.

На скамье, под берёзками, расположилась компания во главе с Купоросом. Это он так умело владел гармошкой.

Доносившуюся песню Евгений Андреевич слышал и в Посёлке, но только Краснопольский выпивоха умудрялся преподнести её народу так, как будто бы цыганочку с выходом исполнял.

            Снег валил

                     Буланому

под ноги,

В спину дул

                            холодный

     ветерок,

                                                     ветерок.

Ехал… незнакомою… дорогой;

Заглянул погреться в хуторок.

Сегодня гармошке помогала трогающими душу рыданиями скрипка – непривычный для этих мест инструмент. Вкладышев догадался, что компанию по выпивке и веселью Купоросу составила его (участкового) подопечная, тунеядка, высланная из Ленинграда, по имени Вика (тёзка сидящей в коляске мотоцикла следователя Цаплиной).

 Евгения Андреевича иногда обескураживали подобные факты: «Город-герой, устоявший в войну, перенёсший жуткую блокаду, посчитал опасной для себя щупленькую тунеядку с музыкальным уклоном! Конечно же, вопрос решался чиновниками, город не при чём… К тому же непонятно, почему женщине прилепили этот ярлык? Что взять с творческого работника, который тяжелее смычка в жизни ничего не поднимал?! Тунеядка?!

С царских времён и по сей день Сибирь-матушку пытаются наполнить людьми, не угодными столицам. Пора уже крупным городам (при подобном отношении к населению) иметь идеальных жителей, а Сибири и Казахстану – кишеть злодеями!.. На практике ж, едва ль не наоборот!.. Тех ли высылают?!

– Вика, – обратился участковый к Цаплиной, – к Казанцевым ехать бестолку. Собак с цепи спустят, и никто не высунется, только шторки на окнах ходуном ходить будут.

– Была, видела! – коротко отрезала женщина-следователь.

– Вика, – продолжал Вкладышев, – давай сработаем методом контраста. Тот гармонист у клуба – мой бывший осведомитель, но я пообещал, что оставлю его в покое… В смысле – доносов. Давай так: сейчас я начну распекать его за пьянство, а ты заступайся. Когда он проникнется к тебе уважением, тогда и спрашивай о Казанцеве. Купорос до хорошеньких девок охоч – проболтается… Уразумела?

– Конечно! Вы – плохой, я – хорошая.

– Вика, – попросил в заключение инструктажа старшина, – ты только не спрашивай у него при всех, а отведи в сторонку. Поняла?

– Да, поняла-поняла!

На скамеечке и рядом расположились ребята из окружения Купороса. Кроме ленинградки со скрипкой здесь находились, лузгая семечки, ещё две молоденькие сельчанки. Одну из них Вкладышев знал: Алла, бывшая подружка Богуславского (сидела мрачнее тучи).

Заметив подходящих представителей право­порядка, тунеядка по-цыгански протяжно запела, подыгрывая на скрипке:

         – К нам приехал наш любимый,

Участковый… дорогой!

Купорос, не желая отставать, нажал на «пуговки» инструмента и, растянув меха, захрипел:

            – А снег валил

Буланому под ноги,

В спину дул

                              холодный ветерок.

– Ок! Ок! Ок! – томно застонала тунеядка, придерживаясь музыкального ритма и тональности мелодии. При этом она совершала достаточно непристойные движения частями тела, расположенными ниже талии. Евгений Андреевич понимал состояние музыкантши: «Женщина мстит… мстит обществу… мстит ему, представителю закона… мстит благочинному городу, колыбели трёх революций… мстит за изгнание… мстит, чем может… Наверное, она думает: «Вы считаете меня аморальной – так получайте!»

Купорос, ускоряя темп, продолжил:

         Ехал незнакомою дорогой,

Заглянул погреться в хуторок.

– Ок –ок – ок – ок! – чаще прежнего задвигалась ленинградка. Вкладышев застыл: колебательные движения бёдер в сочетании с изумительным умением вызывать вибрацию, были до такой степени «гнусно-безобразными», что взгляд невозможно было оторвать! Участковый с удовольствием продолжил бы смотр импровизированной самодеятельности, но вмешалась Цаплина. Вика неожиданно, наотмашь, шлёпнула ладонью по щеке старательной тунеядки. Трудновоспитуемая музыкантша замерла столбиком, от неожиданности широко раскрыв тёмные глазищи. И напрасно! Последовала ещё одна хлёсткая пощёчина.

– Я вас научу свободу любить! – непрерывно приговаривала Цаплина.

Бедная ленинградка наконец сообразила, что её единственное спасение – бежать. Вступать в перебран­ку с представителями власти – выйдет боком. Да и что может противопоставить щупленькая городская женщина поселковой девахе, вскормленной парным молоком и домашними свиными окороками?!

Скрипачка довольно сноровисто скрылась за спину Купороса и с опаской выглядывала оттуда. Но могла ли такая мелкая помеха (Купорос) остановить Цаплину?! Бить одну «развратницу» или вместе с дружком – было всё едино.

Купорос (пьяный – непьяный) быстро сообразил, что скоро может пострадать его мужская красота и привлекательность.

– Андреич, останови её! – просил гармонист участкового. – Что ей, блин, надо?

Милиционера же некстати заинтересовала неприхотливая архитектура потемневшей крыши клуба. Вкладышев намеренно не обращал внимания на разъярённую Вику.

– Где Казанцев? Где Казанцев? – наседала на Купороса вспомнившая о цели визита Цаплина.

– Андреич! – молил милиционера кандидат в пострадавшие. – Андреич, скажи этой ненормальной, что у нас Казанцевых хоть ж… ешь! Кто ей нужен? Вот привязалась!

Спустившись на грешную землю, Вкладышев некоторое время оценивал положение осаждаемой стороны, затем прокомментировал:

– Повезло тебе, парень. Между двумя Виками стоишь. Загадай хорошее желание – сбудется. Например, пить бросить… Товарищ следователь! – обратился участковый к воительнице (присутствие людей требовало официального обращения), – Товарищ следователь, не бейте гармониста, он играет, как умеет.

Вика даже не взглянула в сторону советчика.

– Где Иван Михайлович Казанцев? – конкретизировала свой вопрос Цаплина. – Где он прячется?

– У Саблина он живёт! – не мешкая ответил Купорос, – у бакенщика!.. Не прячется он! Сдались вы ему! Толком спросить не можете! С подходцами!..

Вкладышев за руку уводил с клубного двора упирающуюся и оглядывающуюся Цаплину. Вот так же мать уводит ребёнка от понравившейся магазинной игрушки. У мотоцикла участковый заметил:

– Вика, договаривались же, это я – плохой милиционер, а ты – хороший следователь!

– Извиняюсь, Евгений Андреевич. Нервы не выдержали.

– А что у тебя с нервами? На Курской Дуге контузило?

– Проще сказать, на личном фронте, – призналась попутчица Вкладышева. – На любовном…  Понимаете, Евгений Андреевич, тут стараешься… цветёшь, цветёшь, а появится вот такая вертихвостка и уведёт у тебя парня!

– У тебя уведёшь!.. Кто уведёт – три дня не проживёт! – позволил усомниться старшина, чем и вызвал негодование в свой адрес. Вика напустилась на участкового:

– Вы тоже хороши! Серьёзный мужчина, а глазами чуть не слопали эту б… заезжую. Вас что, жена не устраивает?!

– Моя Наташа – лучше всех. И посмотреть есть на что, но так вытворять… не обучена, к сожалению.

– Прикажете нам всем теперь учиться ублажать вас подобным образом?

– Почему бы и нет!

– Вот ещё! – передёрнулась Цаплина, а через минуту, остыв, согласилась: – А вообще-то, надо будет попробовать.

Компания на клубном дворе тоже, видимо, немного успокоилась. Петь, правда, уже никто не пытался, но аккомпанемент возобновился. Высланная из города белых ночей скрипка («вреден север» для неё), под сопровождение гармошки-аборигенки выводила прерванную мелодию. Евгений Андреевич заслушался поражённый тем, что скрипка будто бы выговаривала слова. Во всяком случае, он, участковый, явственно слышал:

                   Руку подала, сама – ни слова;

Опустила карие глаза.

Скинул я с Буланого уздечку!

Расседлал буланого коня.

.

– Куда дальше? – спросил, на всякий случай, Вкладышев пассажирку Цаплину.

– Нá берег! – твёрдо ответила та.

*  *  *

                      «Опираться можно только на то,

что сопротивляется».

Сократ

Евгений Андреевич был бы никудышным участковым, если б не знал дороги к избушке бакенщика. Особенно часто милиционер наведывался туда каждый год по осени, когда катилась течением рек с верховий обессиленная после нереста стерлядь. В этот период она нуждалась в защите от варварского истребления с помощью различных браконьерских снастей. Любителей полакомиться деликатесным продук­том было предостаточно.

Примерно в километре от домика бакенщика дорога пролегала через лог с непросыхающей лужей. Низина заросла неуёмно тянущимся вверх (в борьбе за выживание) кустарником. Затерянная в нём дорога напоминала туннель, или точнее, узкую просеку. Кроны деревьев смыкались наверху так, что неба не увидишь. Неприятностью этого тромба дорожки-артерии была не только болотистая лужа, но и выбитая колёсами глубокая колея.

На мотоцикле Вкладышев никогда прежде не переезжал этот ложок, оставляя технику на укромной поляне, притаившейся в густолистом кустарнике. Стоянка была хороша ещё и тем, что от неё к домику Саблина вела петляющая тропинка, неприметная в богатой прибрежной траве. Эта стёжка-дорожка значительно сокращала путь.

Цаплина, охая, выбралась из коляски мотоцикла и, разминаясь, потянулась всем телом, словно кошка после сна.

– Красота-то, какая! – оглядывала она скрытый лужок, сплошь покрытый жёлтыми головками одуванчиков.

Кустистая стена ограничивала доступ света, поэтому травы здесь несколько приотставали в развитии. На открытом пространстве одуванчики выглядели уже пушисто-белыми шариками, готовыми при малейшем ветерке превратиться в воздушный десант  из тысячи крох-парашютиков. Под ногами же наших путников был распластан сияющий жёлтый ковёр, обрамлённый зелёною конвою.

– Таких крупных одуванчиков в жизни не вида­ла! – восторгалась молодая женщина. – Нравится, Евгений Андреевич?

– У меня, Вика, к этим цветочкам особое отношение, не очень, скажем, приятное.

– Разбитая любовь! – засверкало любопытство в глазах Цаплиной.

– Да нет, впечатления со службой связаны, – разочаровал собеседницу старшина. – На последних сборах по повышению квалификации то было…

Рассказывая, Вкладышев отыскал тропинку и пробирался ею, непрерывно оглядываясь назад, чтобы при необходимости придержать ветки кустов, норовящих хлестнуть идущую позади него спутницу.

– Командиром взвода нам прикомандировали служаку из армейских. Он сразу же и объявил при первом же построении: времени, говорит, у нас с вами маловато, чтобы людей из вас сделать, но я, говорит, постараюсь! Недолюбливают армейские офицеры нашего брата, милицию.

– Так и сказал? – переспросила Вика. – Интересно, как он собирался из вас людей делать? Человек или милиционер!.. Что-то одно…

– После первого же обеда, – продолжал Евгений Андреевич, не замечая иронии слушательницы, – вместо долгожданного сончаса (чтоб жирок, для солидности, завязался) комвзвода привёл нас строем вот на такую же полянку и приказал оборвать одуванчики все до единого. Представляешь?! Букеты мы должны были предъявлять для контроля: у кого маленький, получает дополнительное взыскание.

– Чем ему цветики-то не угодили? Или издевался?

– Да нет… Так принято. Всё это делается для быстрого усвоения понятий: воинская дисциплина, субординация и приказ (последний, как известно, не обсуждается). С помощью лекций эти основы армейской жизни не до всех доходят. Подобное практикуется в большинстве армий мира.

– Так дарили вы командиру букетики, Евгений Андреевич?

– Я – нет! Не дарил. Я не салага!

– Выходит, приказ нарушили!

– Да вот!.. Упёрся! Сам потом понять не мог, что за блажь накатила. Но ползал, Вика, я вместе со всеми, для видимости. Первый день комвзвода не заметил моего саботажа, подумал, наверное, что я уже преподнес ему цветочки. А ребят наказал, у кого букетики хилые.

– Как наказал?

– Вначале кросс. Потом муштра по рукопашке. Комвзвода у нас ещё и инструктором по приёмам рукопашного боя был, для того его и прикомандировали. Вот!... На следующий день идём строем из столовой, пребывая в довольной сытости, а полянка наша ещё желтей, чем накануне!.. До чего плодовиты мерзкие цветы! И по новой!.. На сей раз инструктор меня засёк. Дара речи лишился: у меня ни одного цветочка в руках! Объясняю, мол, дарю цветы только девушкам.

– Наказал?

– А то! Изощрённо!.. Где-то выкопал приём времён первой империалистической… С винтовкой штыковой выполняется. Называется КОЛИ-БЕЙ. Представляешь, каким я посмешищем был, когда целыми днями мешок с соломой атаковывал!

– Как днями?! – искренне удивилась Цаплина. – Вы что, так и не покорились?

– До последнего дня – ни цветочка! Тут уж кто кого! Нашла коса на камень!.. Сам полковник приходил на меня посмотреть. Там же, Вика, дело на принцип пошло, что победит: армейская муштра или милицейская упёртость. Полковник за меня болел! Другим выдавали лёгкие деревянные муляжи карабинов, а мне – настоящий, по блату. Ребята отдыхают или борьбой занимаются, а я – КОЛИ-БЕЙ, КОЛИ-БЕЙ… Под личным контролем инструктора. Это даже не приём, а комбинация приёмов: совершаешь обманное движение – КОЛИ, и это действие тут же переходит в удар прикладом. Левая рука увлекает ствол карабина на себя, правая толкает приклад от себя. Механика движения такова, что приклад, как хлыст, движется со скоростью, превышающей скорость движения рук. Удар – скулодробящий.

Вика вдруг пригорюнилась. Заметив это, Вкладышев решил, что чересчур утомил девушку техническими подробностями и попытался свой перебор сгладить шуткой:

– Я теперь, Вика, даже лопату боюсь в руки брать, мышцы норовят сами КОЛИ-БЕЙ совершать! Незави­симо от рассудка! Приобретённый рефлекс. И одуванчики видеть не могу – тоже рефлекс.

– А уж я-то как одуванчику порадовалась бы! Одному! Единственному! Если б мне его Мишка Комаров подарил! На седьмом небе была б! – объяснила причину нахлынувшей печали Цаплина.

– А как же тот, исполкомовский? – осторожно поинтересовался Вкладышев.

– Ошибка молодости. Думала, что меня ждёт надёжность и обеспеченность. А оказалось, что там… тоска – серая, скука – дремучая, занудство – беспре­дель­ное! Евгений Андреевич, вы знаете, как я грибы собираю?! Вот послушайте… Убегаю от повозки в самый дальний угол березника, думаю, что там грибов много. Потом в другой дальний угол, а в итоге –  нахожу грибочки рядом с повозкой. Набегалась я! Поняла, что счастье моё рядом было! Сплю и вижу Мишину улыбку.

За разговором представители из района незаметно для себя добрались до домика на берегу, рядом с которым лежали запасные бакены.

Залаяла собака, не соизволив при этом появиться из-под избушки.

– В подполье собака ушла, – улыбнулась Цап­лина, – напугал, что ли кто? 

– Дверь не заперта, – заметил участковый, - значит, тут дед.

*  *  *

Ненапрасными были предостережения Ивана Михайловича в адрес письмоноски Аллы о возможном хранении на её подворье не учтённой при карьерных работах взрывчатки. За этой опасной заначкой и вернулся Шилом Бритый, сопровождаемый молоденьким подельником, которого называл Митяем.

Попутно эта пара собиралась побаловаться рыбалкой, чтоб отдохнуть и расслабиться от неимоверно натягивающей нервы воровской деятельности.

Неузнанные первоначально стариком гости, обидевшие бдительную собачку Читку, и были те самые «рыбаки».

Из обрывков подслушанных разговоров старик Казанцев со временем составил представление, что взрывчатка пришельцам необходима для устранения какой-то стены. Конкретно можно было только догадываться: либо это стена магазина, мешающая Бритому получить вожделенный товар; либо это мрачная тюремная стена, не позволяющая истомившимся в неволе корешам Богуславского любоваться красотами средне-русских широт. Воры не любят шумной работы, Бритый, видимо, – исключение.

Пакеты со взрывчаткой находились в одной из сумок (сидоров), принесённых незваными гостями, в другой, несложно догадаться, – харч и водка. Взрывчатые упаковки представляли собой аккуратные водонепроницаемые брикеты с подвязанными к ним светло-коричневыми цилиндриками детонаторов и чёрными обрезками  бикфордова шнура, зажигаемого для приведения в действие этих адских штуковин.

Митяй, попутчик Богуславского, был, сказать с натяжкой, красивым, безусловно весёлым и безумно дерзким молодым мужчиной. Выйти из себя, завестись, он мог с пол-оборота, и тогда благоразумней было держаться подальше от парня. Весёлая удаль и жажда деятельности переполняли натуру молоденького крепыша, переплёскивая через край. Как ни странно, но достаточно скоро у старика с Митяем установились почти приятельские отношения.

Главарь этого преступного дуэта, Богуславский (под этой фамилией он был известен Казанцеву) говорил мало и всегда по делу. Старик был бы не против, если б тот и вовсе молчал, до того скверно звучала непривычная жаргонная речь Бритого. (Теперь-то тот не скрытничал и выражался, как хотел). Особенно коробила Ивана Михайловича оскорби­тельная кличка «Крах», которой вор старика наградил.

*  *  *

– Крах, – обратился как-то к Казанцеву Бритый, – если из деревни кто объявится, попусту не балаболь. Будет какой душок – я всех твоих знаю – на ремни пущу! А то и взорвём деревню Гадюкину, если заложат нас здесь.

Словá от Богуславского разлетались, словно острые стеклянные осколки от разбитого камнем окна – кто рядом, того и ранят.

Иван Михайлович помалкивал, копаясь у плиты комелька. Обед за него никто не сготовит (для гостей).

Посчитав, что порции кнута деду достаточно, «воспитатель» пустил в ход «чёрствый пряник»:

– Да ты не очкуй, старик. Пару деньков покантуемся у тебя и слиняем.

– Брат Митька умирает, рыбки просит! – сглаживал шуткой остроту ситуации Митяй, напомнив присутствующим фразу из кинофильма «Чапаев».

– Кипятком что ль вас окатить?! – безразлично, словно в раздумье, спросил от печи Казанцев. – Как вошей…

– Понты колотишь! Крах! – взъерепенился Бритый, но на помощь старику пришёл опять же Митяй.

– Э! Э! – закричал он. – Побереги кипяток! Ещё чифиру не попили!

И далее уже парень слова никому не дал вставить:

– Ты, дед, с батей моим больно схож. Я тебя научу за это. Сейчас заварганим. Чифирнём. Кто чифир пьёт, двести лет живёт. Смотри! Показываю один раз. Вот такую пачку чая – на кружку кипятка. В самый раз будет. И баньку ему по-чёрному… Мой кореш, Петька Котов, мы с ним ели1, бывало, говаривал: «Вся сила в чифире и в рыбьем жире». Там, на Калыме, рыбы у нас было – завались, а чай – на вес золота… В прямом смысле, мы ж на рыжье сидели! Я теперь на цацки золотые смотреть не могу… в чужих ушах и на пальчиках у лярв…

Старик понял, что рыжьём Митяй называл золото.

*  *  *

Отведав дедовой ухи, подкреплённой колбаской из собственных припасов и попутно уничтожив почти всё принесённое с собой спиртное, гости засобирались на рыбалку.

– Михалыч, мы лодку возьмём, – не терпящим возражения тоном объявил немного подобревший после трапезы Бритый.

– Ненадолго, – попросил старик, – мне скоро бакены зажигать.

– Да мы тут, рядом…

Казанцев догадался, что речь идёт о ямке-омутке, находящейся в нескольких сотнях метров ниже стоянки бакенщика.

– Как же вы без сачка улов почерпнёте? – недоумевал Иван Михайлович. – Черпак какой-никакой надоть!.. Погодите малость, я …

– Не щекотись! – тихо, но резко остановил старика Бритый. – Митяй, бери сидор.

– Ещё чифиру не попили, – попытался возразить слегка покачивающийся парень.

– Опосля глотнём. Крах заварганит. Трогай!

Иван Михайлович проследил, как Богуславский первым залез в лодку, и Митяй, резко оттолкнувшись от берега, на ходу запрыгнул в неё.

До нужного места рыбаки легко могли добраться на вёслах, но … шикарно жить не запретишь – Бритый завёл мотор. Обитая в Красном Поле, он приобрёл некоторые навыки управления лодкой.

По прошествии получаса Казанцев услышал взрыв и, не утерпев, направился по бережку, чтобы глянуть на результат.

Воронка водоворота была почти сплошь покрыта серебром плавающей кверху брюхом рыбы. По краям этого вращающегося круга оглушённые рыбёшки отрывались и поблескивающими листочками уносились течением.

Митяй, перегибаясь через борт посудины, выхватывал руками из воды рыбин и бросал их на дно лодки. Парень старался выбирать особи покрупнее, некоторые выскальзывали – таких было немало.

Бритый, сидя на корме и пользуясь коротким, похожим на деревянную лопату веслом, удерживал лодку в нужном положении.

Увидев, что львиная доля улова достаётся течению, старик не сдержал огорчения и упрекнул находящихся в лодке:

– Я же говорил, черпак надоть! Сколько рыбы сгубили!

– Ты, Михалыч, рыбу пожалел?! – отозвался со своего места Бритый. – А ты знаешь, сколько людей твоя власть почём зря гробит! Скажи ему, Митяй!

Вместо ответа парень швырнул старику увесистую длинноносую стерлядку:

– Пожарь-ка лучше, батя! С лучком! Обедню опосля почитаешь!

Митяй выбрал со дна лодки ещё несколько стерлядей и кинул их на берег, но вдруг парень насторожился, пристально глядя в воду:

– Гля! Гля! Таймень! Чёрный, с кабана!.. Ма-ма…

Коренастая фигура молодого мужчины почти полностью перевесилась за борт:

– Уйдёт! Оклемается, уйдёт!

Бритый откуда-то извлёк пистолет и пару раз пальнул в воду.

– Убёг! Бугай! – сообщил Митяй.

– Вероятно, корягу взрывом со дна стронуло, она и всплыла, – предположил неплохо обученный взрывному делу Богуславский-Бритый.

Старик, нанизывающий рыбу за жабры на срезанный прутик (сумки с собой не было), оторвался от своего занятия, с любопытством прислушиваясь. Дальность расстояния до гостей (в одночасье превратившихся в хозяев) будоражила нервы, безнаказанность щекотала струнки озорства.

– Эй! – привлёк к себе внимание Казанцев. – Это не таймень и не коряга! Это вы, поганцы, водолаза подорвали! Сейчас всплывёт!..

– Дед, ты ещё здесь? – притворно удивился Митяй. – У тебя уж сковородка шипеть должна! Гляди, друг-дружок! Разжалуем тя из стряпух в шныри2.

*  *  *

По вечерней зорьке вышел Иван Михайлович на моторке, чтоб проверить каждый подопечный бакен и зажечь его. Фотореле, позволившие автоматизировать данный процесс, появятся гораздо позднее.

Работящие речные суда днём и ночью «гладили» зыбкую рябь Оби, бакены указывали им путь. Это место, судоходную часть русла, речники называют фарватером.

Возвратился старик в сумерках.

На берегу, у костерка, притулился, облокотившись на постланную телогрейку, Митяй. К деревцу за домиком была привязана запряжённая в телегу Ушаталка, гнедая подружка Ивана Михайловича.

– Алла пожаловала с гостинцами, – сообщил подошедшему старику Митяй, поочерёдно отмахиваясь то от комаров, то от дыма. От парня разило самогоном. – Трошки пригубили, – сознался он. – Выпроводили они меня из хаты.

– А что Алла тебе-то невесту не подвезла?

– Бритый менжуется. Говорит, заложить могут. Одной, дескать, хватит. Опосля и тебе, Михалыч, останется. Иль в диковинку? – хитро прищурился Митяй.

Старик не ответил, притворившись, что не расслышал. Обороне он всегда предпочитал наступление:

– А ты чего здесь расселся, паря! Ступай в очередь! Прозеваешь, растащат всё добро вместе с потрохами.

Митяй сплюнул:

– Мне така коммуна лùхотна, батя!

– Небось сам гребуешь, а меня сомущаешь.

– Ты, бать, никак партейный?

– С чего взял?

– Те тожа шуток не разумеют.

– Бреши-бреши! – снисходительно разрешил старик.

– Какой уж тут брёх! У нас, без малого, полови­на – за шутки и анекдоты зону топчут. Юмор понять – мозги надоть поиметь, а где оне у коммуняк!

Разговор приобретал зыбкий характер. Кусты, как и стены – уши имеют. Но Иван Михайлович знал, как легче всего менять тему разговора. Лучший инструмент для этого – вопрос.

– Что, коня-то не распрёг? – указал старик на Ушаталку.

– Это кобыла! – поправил его Митяй. – Я её разнуздал.

– Отличаешь?! – усмехнулся дед. – Кобылку от мерина.

– Батька мой по коням дюже знаток был! Я – так себе… Уж и забыл, когда верхова скакал.

Иван Михайлович уже который раз уловил сходство речевых интонаций гостя с разговорной манерой своего друга Федота Ильича, казака по рождению, донца. Кроме того, молодой человек периодически проходился растопыренными пальцами, словно гребнем, по своему лбу. Очевидно, именно так в былые времена он поправлял свой кудрявый чуп. Сейчас же голову парня украшала весьма распространённая причёска «а’ля зек».

– Мы, Михалыч, из казаков, – подтвердил Митяй догадку старика, – Батя мой молодецкий казак был! Кавалер! И хозяйство умел вести справно.

По мере рассказа речь Митяя теплела, скуднея словами-колючками уголовного жаргона, которые вытеснялись фразами и оборотами, рождёнными на берегах Дона.

– Были у нас, Михалыч, крупорушка, шерстобитка и конюшенка. Без наёмного люда, понятно дело, не обходились. Но только в сезон. А сами-то круглый год трудились не хуже рябого мерина. Беда пришла, откуда не ждали. Начали по станицам комбеды объявляться (комитеты бедноты). Пьянь голозадая авторитет возымела! Приходит до батьки один такой, у нас кой-коды наёмщиком промышлял. В сезон – пошустрит, потом весь год в потолок плюёт и в карты режется. А уж бражничать – перво дело! Так ведь такой сучья шельма был, что и путаться с непутё­выми бабёнками не брезговал, и портить девок поспевал. И вот, говорит он батьке: «На днях до вашего базу набегём, раскулачивать будем. Отдай, – говорит, – за меня Анну, мимо вашего куреня пройдём. Не кобенись!..» Анна – сестра моя, первая краса станичная! Кралюшка!

Митяй умолк, протирая глаза не то от слёз воспоминаний, не то – от едкого дыма костра. В огонь периодически подкидывалась сырая трава, чтобы густым ядовитым дымом хоть немного отпугнуть полчища остервенелых комаров.

– И что отец твой? – поторопил рассказчика старик.

– До сих пор не вразумлю, как батька стерпел?! Не запорол стервеца!.. А то и порубать мог зараз! Сдюжил батя, только кулак сжал, тот – как мел! И одно и то ж: «Будя! Будя! Посля погутарим! Утречком!»

Последние слова Митяй едва ль не выкрикивал, махая в такт кулаком. Может б