Глава XII

Бумеранг

1955 год. Райцентр.

Михаил Комаров был всегда искренне рад встречам с Вкладышевым, своим старшим другом и неофициальным наставником по вопросам службы.

Полностью поглощённый сердечными делами, Краснопольский участковый давненько не появлялся в райцентре. Комаров знакомил коллегу с главными событиями:

– Новостей пруд-пруди, Евгений Андреевич. Краевое управление отчёт о случившемся затребовало. Этот ваш Шилом Бритый шаловлив, однако! Что-то дюже понапакостил, раз интерес к нему такой. Наосвобождали их по амнистии, а мы с вами, Евгений Андреевич, – расхлёбывай! Ищи ветра в поле!

– Кого в управление командировали? – прервал Вкладышев Мишкины лирические отступления.

– Цаплину услали – она следствие вела.

– Девка толковая, доложит, как надо, – успокоился старшина.

– Кому надо?! – неожиданно взъерошился Комаров. – Кому надо?! Евгений Андреевич!

– Ты что, Миша? Какая муха укусила?

– Вы, товарищ старшина, всё бандитов ловите, на оперативках не бываете, с людьми общаетесь на уровне: привет-привет.

– Да объясни ты, ёрш колючий! – забеспокоился Вкладышев.

– Вы этого хотите?

– Говори, чего уж там…

– Я уверен, Евгений Андреевич, что Вика сформулирует свой доклад примерно так: «В результате успешных следственных мероприятий был обнаружен опасный и т.д. и т.п., но … НО … по причине неумелых, несогласованных с администрацией (и лично с нею) действий участкового… Продолжать, товарищ старшина?

– Сгущаешь краски, Михаил! Это у тебя личная обида на первый план встаёт! Она-то всё и заслоняет!

– Я Вику знаю, такая ли щучка! В юридическом училась людей обламывать!

– Брось! Брось! Верить надо людям, Миша. Это профессиональные навыки, как без них…

– Эти навыки хуже ножа, если нет нравственных ограничений. Увидите, она по нам пройдётся! В грязь втопчет, сама же – ножек не запачкает.

– Не суди человека, Миша! Нехорошо за глаза… Давай прекратим! Это бессмысленно!..

– Отчего же? Наоборот! Давайте поспорим! На желание.

Подумав, Вкладышев согласился на пари, лишь бы прекратить беспочвенные разбирательства.

– Хорошо, хорошо! Спорим! Но я не пацан, Миша. Пусть желание будет серьёзным: общественно-полезным, – подыскал участковый нужное определение.

– По рукам! Будете у меня пахать, товарищ старшина! За легковерие ваше, общественно-бесполезное.

*  *  *

По приезде, появившись в райотделе, следователь Цаплина отозвала Вкладышева в сторонку. Заметив это, к ним сразу же (бочком-бочком) присоединился Мишка Комаров. Вика вопросительно смотрела на парня, ждала, когда уйдёт.

– Пусть слушает, – махнул рукой участковый, – давай, докладывай.

– Значит, так! – жестикулировала пальчиками молодая женщина. – Особых нареканий нам не предъявлено. Хотя, лакомый кусочек упустили.

– Про меня что говорилось? – задал основной вопрос старшина.

– Евгений Андреевич, в прошлый раз вы меня не полностью посвятили… Пришлось на ходу сочинять. Доложила, якобы проводился рейд по выявлению расхитителей колхозного фуража. Мол, проверялись все повозки подряд и наткнулись на водку в телеге. Получается,  – чистая случайность.

– Это недалеко от истины. Вика, я тебе очень признателен, – выражал свою благодарность девушке Вкладышев – Я знал, что на тебя можно положиться!

Евгений Андреевич покосился на Комарова и произнёс:

– Пойдём,…Миша.

Но у молодого человека тоже было, о чём спросить Цаплину:

– Вика! Шила в мешке не утаишь! – начал Комаров допрос с пристрастием. – Давай сразу, по-хорошему! Выкладывай!..

– Брысь! – цыкнула на парня Цаплина.

*  *  *

– Вчера – обнялись, а сегодня – брысь! – пожаловался Вкладышеву его молоденький друг, когда они остались наедине.

– Что так?

– Мне откуда знать?! Смотрю тут недавно, она в кино с мордатым из исполкома пришла. Я пацана какого-то за шкирку выкинул и рядом с ними сел. Специально обнимать Вику начал, чтобы этот мордоворот в драку полез. Ну, думаю, отведу душу! Нет! Сидит, делает вид, что не замечает. Такой весь идеальный, с иголочки, слюнявчика у воротничка не хватает. Я уж хотел ему на туфлю наступить… Вика вмешалась, она-то знает, что я сам по себе не отстану. Вывела меня на улицу и всё объяснила. Оказывается, в её планах я был запасным аэродромом, на случай, если основной не примет. Вот так-то, Евгений Андреевич! А вы говорите: любить надо! Оказывается, что я не человек, я – запасной вариант. Сколько, интересно, у неё таких как я, вариантов? Как теперь им, девушкам, верить?

– Не обобщай, Миша. Не все же такие.

– Все! Ни кому теперь не верю! Евгений Андреевич, вы давно Лермонтова перечитывали?

У врат обители святой

Стоял просящий подаянья.

……………………………..

Куска лишь хлеба он просил.

И взор являл живую муку

И кто-то камень положил

В его протянутую руку.

Помяните моё слово, товарищ старшина, у Вики и для вас камушек за пазухой найдётся!

– Верить надо людям, Миша. Если всех огульно подозревать, сам будешь, как зачумлённый. Зачем жизнь усложнять!

– Верьте, верьте! Цаплина ферзем пожертвовала, себе славы не приписала – значит, будет шах и мат.

– Да ты, Миша, никак оправдания ищешь? Поражение в споре признать не желаешь! Завтра же едем в Красное Поле. Поможешь кое-что погрузить. Это моё желание. Общественно-полезное.

*  *  *

Красное Поле.

Письмоноска Алла, кроме пузатенького конверта для Пети, доставила Казанцевым и устную весточку: деда приглашал к себе в гости бакенщик Саблин. Иван Михайлович смастерил ему грабли для сенокоса и новые вёсла к лодке. Долг платежом красен. Нужно было ехать к одинокому, удалённому от села, домику бакенщика за рыбой (средством расчёта за грабли и вёсла).

Письмоноску Крёстный просто так не отпустил, потянул душу расспросами:

– За рыбой, говоришь, Саблин велел?

– Ну дак так. Говорит плáват уж рыбка в содке. Ждёт, кодá Михалыч скушат её.

Алла говорила на своеобразном диалекте, присущем жителям береговой части села. Все слова и слоги произносились скороговоркой, кроме ударного. Откуда, из какой части России привнесена в сибирское поселение эта манера разговора, уже никто и не скажет.

– Ты, Алла, тоже рыбки-то вволю поела при Витькè-взрывнике, – заметил старик.

– А то как же! Не переводилась. Свиней рыбой кормили.

– «Снастей» не осталось ли?

– Чего не знаю, того не знаю. Прятал Витя свои бухалки. В тайне от меня хранил.

– Ой, смотри, девка! То и знай, обыщут. Взрывчатку найдут – затаскают.

– Да вот! Связалась, дура набитая, с тюремщиком этим, – корила себя женщина. – Теперь реву ночи напролёт. Подушка не просыхат.

На ходу вытирая повлажневшие глаза, Алла направилась к двери.

Прибрежное хозяйство бакенщика располагалось километрах в десяти от села. Поэтому пошли на поклон к Федоту Ильичу позаимствовать на время Ушаталку. В мудрости этого шага Петя с дедушкой убедились, когда Саблин притащил волоком по земле полмешка с трепещущимся содержимым. Как бы они понесли этот серебристый груз на себе?!

На обратном пути внимание старика привлекло скопление людей у двора Наташи Дьячковой. Крёстный остановил лошадь.

Под руководством Вкладышева происходила погрузка Наташиных пожитков в пригнанный из райцентра грузовик.

Больше других усердствовал, перетаскивая вещи, почти трезвый Купорос, управляющий своей вихрастой компанией. О причинах трудового энтузиазма местного пьянчужки знал только участковый, пообещавший освободить Купороса от «почётной» обязанности служения государству посредством малопочтенного доносительства.

Наташа стояла на улице, окружённая женщинами, и тёрла глаза платком.

Там же, среди старушек, затесался и вездесущий Федот Ильич, по очереди досаждающий своим беззубым подружкам.

Некоторое время Петя с дедушкой смотрели за происходящим молча, потом Крёстный произнёс ничего не значащее:

– Ну и ну.

– Ну! Дугу гну! – отреагировал мальчишка.

– Чем прогневаны, Пётр Николаевич?

 – Кто теперь тебе котлетку принесёт?! Да ещё и похвалит…

– Ой, не говори! Доброе слово ты сам себе не скажешь! Переборщили… Просватали. Что поделаешь! Не разводить же их?!

– А всё твои письма! – нудил мальчик.

– Извиняйте! – восстал против несправедливости Большое Колесо. – Я-то как раз и сомневался! А кто настаивал? Не ты ль, Пётр Николаевич?! Если хочешь, разведу? Всё в наших силах.

– Ладно, пускай живут, – смилостивился Петя.

Из дома появился молодой милиционер Комаров, неся перед собой на вытянутых руках прямоугольничек стиральной доски, с рифлёною поверхностью.

– Не надсадишься, сынок? – поинтересовался кто-то у милиционера. – Пуповинка-то не слаба?!

Мишка остановился, поравнявшись с людьми на улице, и, судя по виду, решил произнести речь.

– Уважаемые сознательные колхозники! – начал оратор. – А нет ли среди вас ещё одной такой же молодой и красивой невесты для милиционера, тоже молодого и красивого?

– Есть! – первым нашёлся Федот Ильич. – В аккурат тебе под стать.

Мишка насупил брови и с напускной строгостью приступил к допросу конюха:

– Кто такая? Как зовут?

– Ушаталкой кличут! – с радостью сообщил тот.

Женщины рассмеялись. Стоящая рядом с Федотом Ильичём старушка, шутя, толкнула конюха рукой:

– Охальник! Чё ить болтаишь-то! Для такого хорошенького разве мы не подберём какой бабёночки?!

– Свою персону метишь, Ефимовна? Так Ушаталка красимше, она с зубами!

– Охальник!..

Может быть, кобылица уловила обострённым животным чутьём внимание к своей лошадиной персоне, а может, назойливая муха, ободрённая последними тёплыми денёчками, была тому виной, но обнажила коняга свои лошадиные зубы и замотала сверху вниз чубатой мордой.

*  *  *

              Сумрак, бедность, тоска, непогода и слякоть,

              Вид угрюмый людей, вид печальный земли…

                                               Алексей Жемчужников

1955 год. Красное Поле.

Вот и сменилась сухая и нарядная осень на унылую, свинцово-серую, с непрекращающимися моросящими дождями, пробирающими до самых костей. Дождями, вызывающими озноб при одном лишь взгляде через оконное стекло.

Настала осень с топкою дорожною грязью, утяжеляющей сапоги до гиреподобного состояния. Осень с измокшей, не полностью опавшей листвой, ещё вчера отрадной для взора, а ныне понуро свесившейся и в три ручья источающей слёзы избыточной влаги, свалившейся на неё сверху.

Богатая алтайская природа, дающая человеку всё самое необходимое для его жизнедеятельности, в это время года становилась ненужным придатком к бревенчатым домам, спасающим людей от непогоды: ни дров наготовить, ни за грибами сходить, ни сена привезть.

И уж если надобность выгоняла человека на улицу или во двор, то его впечатления можно было описать тремя словами: скользко, вязко, мерзко.

Как в такой ситуации не вступить в дискуссию с великим поэтом!

О, осень дивная! «Очей очарованье!»

Любили б мы тебя, когда б не дождь,

Осенний мелкий дождь, занудливый

до содроганья!

По пути в школу Петя зашёл за Кимом.

Тучи, напоминающие рассеивающийся дым, стремглав неслись над самой головой мальчиков – того и гляди заденут за макушку. Невольно приходилось втягивать голову в плечи… Свинцовая серость давила, заставляя идущих сутулиться. Шагали молча, лишь сапоги громко чавкали по грязи.

Занятия сегодня начинались далеко не с самого утра.

На школьном крыльце, под навесом, нашли защиту от непогоды несколько местных подростков. Все они обучались в различных профтехучилищах, что не мешало этим ребятам бòльшую часть времени проводить в селе. Кто-то из них отпрашивался для помощи родителям, кто-то – пользовался всевозможными уловками.

– Эй, пацаны! – окликнул мальчиков Федька Мамонтов, по-уличному – Мамон. Этот хулиганистый парень выделялся среди других ребят своей крупной физиономией, не омрачённой следами излишней образованности. Родная сестра Фёдора была сельской фельдшерицей и снабжала братишку справками, освобождающими «дитятку» от утомительных  занятий в училище; занятий, изнуряю­щих его тело и опустошающих его мозги.

Мальчики остановились. Мамонов указал на свою грязную обувь (сорок последнего размера):

– Помогите больному дяде Фёдору сапоги помыть. По дружбе, блин, мужики!

Петю всегда поражали изуверства Мамона в отношении родного языка. Почему так, ведь учителя у них одни и те же! Может быть прав был Крёстный, утверждая, что лукавый метит свои будущие жертвы не рожками на голове, а словами-паразитами в их речи?! Мамону ж Петя по возможности спокойно ответил:

– Не нанимаемся.

– Во, борзонутые! – возмутился Федька. – Человечьего языка не понимают!

Мамонов медленно двинулся в сторону мальчиков, с улыбкой излагая свой воспитательный план:

 – Сейчас будем учиться дядьёв уважать, раз своя башка-бекрень. Сёдня я ваша учительница! Нет, брешу, сёдня я ваша мамка! – Мамонов соорудил из своей внушительной пятерни (размером с Петину голову) фигу и подставил её к своей богатырской груди. – А это, дети, ваша сися.

– Федя! – окликнул разошедшегося хулигана стоящий в группе подростков Володя Дьячков, младший брат Наташи и Сергея. – Тронешь Петьку, со мной будешь дело иметь.

– Вовка-друг! – оправдывался Мамонов – Да я ж шутя-любя! Для ихней пользы. Совсем, в натуре, шуток не врубляются! Мне и Ким сапоги помоет. Климентино! Подь сюда!

Ким стоял на месте, чем вывел из себя наставника молодёжи:

– Ты, пацан, я тебе на русском языке базар-вокзал толкую!

Неожиданно для самого себя Петя выступил вперёд и с трудом выговорил:

– Он со мной.

– Во, флаконы косопузые! – искренне сокрушался Мамонов, возвращаясь к друзьям и, как всегда, добродушно улыбаясь. – Житья от этой мелочи не стало!.. Замордовали в корень!

Помыв собственную обувь в большом металли­ческом корыте, школьники показали подошвы дежурным у входа и прошли в здание.

Чтобы хоть как-то унять волнение от беседы с Мамоном, Петя спросил друга:

–  Ким, помнишь, как в первом классе мы на печи в школу приехать хотели? Ты тогда кошку запряг…

–  Кошка сволочь, – коротко сообщил Климентий.

– Почему?

– Вчера на стол забралась и календарь на стенке исполосовала – когти точила.

В класс вошла учительница, Зинаида Васильевна, и с первых же минут урок набрал быстрый темп:

– Здравствуйте! Садитесь. Откройте тетради. Запишите число…

– Какое сегодня? – шёпотом спросил Кимка у Пети.

– Не помню.

– И у нас календаря больше нет, – посетовал Климентий. Подумав, он обмакнул перо в чернильницу и накатал всю правду по упомянутому поводу: «Число не знаю кошка сволочь!» О знаках препинания Климентий не беспокоился: на то и есть у человека учительница.

Разобравшись с датой, Ким отыскал в учебнике иллюстрацию к описанию охоты первобытных людей на мамонта: люди в шкурах, вооружённые каменными топорами и дубинками, загоняли бедное животное в ловушку. Климентий решил поменять положение вещей. Он зачеркнул по всему тексту букву «т» в слове «мамонт», а первую «м» увеличил в размерах. Содержание учебника после этой небольшой правочки только выиграло, приобретя необычайный интерес. Читая подробности охоты дикарей на Мамона, Ким непрерывно хихикал. Он представил, как полуголый недавний его обидчик в набедренной повязке и грязных сапогах улепётывает от охотников каменного века. Это видèние было так приятно Кимкиному самолюбию, что приобретённая на школьном крыльце душевная рана вмиг зарубцевалась.

Петя тоже никак не мог забыться от происшествия на входе в школу. Но его мысли были не столь безмятежны, как у Кимки: «Правильно говорит дедушка, что слова человека и его дела  возвращаются к нему или к его детям. Когда-то Анастасия Сергеевна, Петина мама, помогла матери Дьячкова Володи, который сегодня вступился за Камушка…»

Мальчик огляделся: в этой самой школе, в таком же вот классе, всё и произошло. Петя столько раз слышал рассказы очевидцев тех событий, что всё ясно представлял, как будто сам присутствовал.

Вот рыжеволосая учительница Кузнецова даёт первоклассникам задание: принести для уроков труда «золотинку» и подсказывает, где её можно взять… И первоклассник Володя Дьячков приносит из дома иконку с фольгой… Его мать,  Клавдия Захаровна, приходит в школу за семейной реликвией. Слово за слово… Крики… Драка… Привлечённая шумом, в классное помещение заглядывает Анастасия Сергеевна, Петина мама. Не задумываясь, она бросается разнимать ссорящихся. Когда же появились другие работники школы, они стали свидетелями того, что и Клавдия Захаровна, и Анастасия Сергеевна держали в руках по клочку огненных волос. Это и послужило поводом отдачи под суд обеих…

Невероятными усилиями (телеграммами отцу, помощью тогдашнего начальника милиции) Анастасию Сергеевну удалось провести свидетелем. Помогли и показания Клавдии Захаровны, выгораживающие Петину маму. Сама же колхозница была осуждена и не вернулась из заключения.

Анастасии Сергеевне нужно было срочно уезжать – не исключалась вероятность придания делу политической окраски. Следствием занимались подружки и друзья пострадавшей.

Крёстного из помещения суда вывели силой, потому что он кричал: «А судьи кто?!» – и ругался по-собачьи-девичьи.

– Петя, ты что плачешь? – мальчик и не заметил, как к нему подошла Зинаида Васильевна.– Что мне с вами, друзья, делать?! – пожаловалась учительница, положив Камушку тёплую ладонь на голову, но при этом поглядывая на Кима. – Один весь урок хихикает, другой – плачет.

Петя, чувствуя, что может не сдержать рыдания, быстро направился к выходу из класса.

– Мне ничего не надо! У меня всё есть!.. Мне ничего не надо! – выкрикивал мальчик на ходу.

*  *  *

Вкладышев протиснулся в дверь кабинета начальника милиции:

– Разрешите?! Вызывали?

– Проходи, Женя. Присаживайся, - Иван Иванович указал на стул. – Евгений Андреевич, тут вот… даже не знаю… предписание поступило разобраться. В краевую прокуратуру, понимаешь, пришло письмо с жалобой на твою… на матушку.

– Не может этого быть, - уверенно возразил старшина. – Кому она помешала?! Мухи в жизни не обидела. Анонимка?

– Нет. Письмо подписано вашим соседом Сергеевым и в нём ещё несколько подписей свидетелей ссоры меж ними.

– И что? Краевой прокуратуре больше заняться нечем? Как можно мою маму в чём-то обвинить? Она… она же ниже травы…

– Я и сам, Женя, вижу в случившемся одни несообразности и несоответствия. Этого Сергеева, пьянчужку горького, я знаю… А вот ты послушай, что он тут пишет.

Налимов стал выборочно зачитывать:

 –  «… беспричинная маниакальная агрессивность на почве крайнего религиозного фанатизма…»  Вникни, Женя, как будто не сосед-алкоголик сочинял, а профессор медицины. Впрочем, подсказчики всегда найдутся. Вот ещё: «представляет опасность для окружающих…» А вот это уже тебя касается: «… преклонного возраста больная женщина лишена врачебной помощи и элементарного медицинского освидетельствования… состояние здоровья пущено на самотёк… наблюдается регресс…»

Евгений Андреевич не чувствовал своего тела – всё обмерло. Услышанное по негативности воздействия на организм не уступало удару, полученному им на берегу Быструшки.

– Что же мне делать? В психушку мать упечь? – спрашивал Вкладышев не то начальника, не то самого себя.

– Я думаю так, – рассуждал Иван Иванович, – езжай-ка ты в Край. Предварительно запасись справками, документами, письмами. Пусть другие соседи охарактеризуют на бумаге и Сергеева этого, и твою маму. Разберутся. Там, в прокуратуре, тоже люди сидят. Я бы, Женя, мог и сам всё собрать и отправить, но не уверен, что за этой мышиной вознёй не скрывается что-то иное… Ты меня понимаешь?

– Кажется понимаю, Иван Иванович. Спасибо. Только я не знаю, куда там, в Крае, можно сунуться?

– Спрашиваешь, куда голову преклонить? Возьми с собой Цаплину, она знает…

Услышав о случившемся, Вика заохала, негодуя на несправедливости жизни и ничтожное коварство современного обывателя. Она охотно согласилась составить компанию Вкладышеву в его поездке в Край. Потом женщину словно осенило:

– Женя! Да ведь без нашей рыжей подружки здесь вряд ли обошлось! Она же тебе определила срок для раздумий, а ты проигнорировал, насколько я знаю.

– Полагаешь, что Неля организовала травлю моей мамы? Что-то не верится. Кузнецова, конечно, на многое способна, но не на такую низость.

– Вспомни, Женя, в Красном Поле помешанный паренёк был, Кузенькой его звали, – продолжала убеждать Цаплина. – Это кличка его была от фамилии Кузнецов. Родственником тот чудоватенький Неле приходился… Упрятала, и никто больше его не видел. В психушке, говорят… исчез бедолага.

– Проторённая, выходит, дорожка…

– Что насупился, Женечка, - Вика, несмотря на разительную разницу в возрасте, частенько его так называла (Вкладышев не обижался). – Ты словно только вчера девственности лишился! Тебе ли Нелечку Даниловну не знать?! Ей не угодить – небо в овчинку увидеть. Завтра же едем… Пулей!

*     *      *

Прямо с вокзала направились Вкладышев с Цаплиной в учреждение, где служила Нелли Даниловна. Вика была уверена, что через маленький кабинетик Кузнецовой такие стёжки-дорожки открываются!.. Отыщется подход и к прокуратуре. Евгений Андреевич соглашался. Среди двухэтажных и даже трёхэтажных домов краевого центра он чувствовал себя подобно слепому щенку, потерявшему кормящее его вымя. И если бы не угроза, нависшая над старушкой-матерью, то, без раздумий, вернулся бы он назад, к родным просторам, где дышится полной грудью, где ты не безликий прохожий, а известный всему району человек.

Нелли Даниловна внимательно выслушала своих земляков, ненароком приглядываясь к мужчине, что-то в нём хозяйку кабинета явно заинтересовало.

– Блеск в глазах у тебя появился, Женя, – заметила она. – Как когда-то…

Затем, повернувшись к Цаплиной, Кузнецова грубо бросила:

– Вика! Ты по-человечески работать можешь?! Зачем надо было мать престарелую трогать? У него что, своих грехов мало?

– Да он же святоша! – оправдывалась спутница Вкладышева, тоже возвысив голос. – Колоска с колхозного поля не взял! Сам себя ни в грош не ставит! Чем его ещё пронять?!.

Евгений Андреевич вначале ничего не понимал, вопросительно переводя взгляд с одной женщины на другую. Он не очень-то огорчился, когда смысл сказанного стал ему ясен. Удивляло иное, как можно с таким цинизмом, в его присутствии, обсуждать те козни и интриги, которые они ему строили?!

– Что смотришь, малохольный! – со злостью в голосе кричала ему Цаплина. – Я это письмо организо­вала! Я! Тебя же по-человечески просили… Нет, перспективная работа ему не по душе! Набычится и пыхтит в своём Красном Поле, спалить бы эту деревню глядскую. Вот так, Евгений Андреевич! Почувствовали теперь прелести кнута?!

 Вкладышев на какое-то время перестал воспринимать смысл доносившихся до него слов. Они в сознании мужчины трансформировались в знакомый ему с детства рокот молотилки, предмета его младенческих страхов. Мальчику Жене всегда казалось, что эта машина вот-вот затянет его в свой ненасытный зев, чтобы там, в глубине мятущегося чрева, разорвать сухожилия и раскрошить его кости.

– Евгений Андреевич! – услышал Вкладышев голос Кузнецовой, и неприязненный гул исчез. – Ступайте в обкомовскую гостиницу. Номер вам забронирован. Устраивайтесь. А ты, Вика, поезжай домой.

*  *  *

Вечером в гостиничный номер к Вкладышеву наведался супруг Нелли Даниловны. Это его Евгений Андреевич некогда случайно за глаза назвал Сивым Мерином. Послушав гостя, Вкладышев даже устыдился своей прежней невоздержанности в словах, настолько тот был демократически корректен и приятен в общении.

Игнат Игнатович, так звали гостя, обменялся с Вкладышевым впечатлениями о тенденции наступа­ющих перемен в верхах и в государстве, начавшихся уже после 1953 года (после смерти Иосифа Виссарионовича Сталина). Поговорили они и о грядущем послаблении, как выразился седовласый мужчина.

– Гайку ослабят, но не открутят, – предрекал он.

Затем Игнат Игнатович стал интересоваться положением дел в районе. Вкладышев разоткровен­ничался до такой степени, словно бы всю жизнь знал этого человека.

Наконец, они перешли к делу.

– Я, Евгений Андреевич, – говорил гость, – к старости просто-таки стал сентиментальным. Запали в душу слова поэта: «Когда я итожу то, что прожил…» Думаю, впрочем, всякий мыслящий человек в своё время приходит к потребности обобщать и передавать свой опыт. Ведь согласитесь, Евгений Андреевич, на том и строится цивилизация. Прогресс общества основан на передаче информации от поколения к поколению. Выходит, что потребность эта продиктована природой общественного развития. И только так человек может себя обессмертить. Вам, Евгений Андреевич, наверное, интересно, как это будет выглядеть в моём частном случае? Историческая ли книга, кинофильм, научная ли диссертация или просто статья?! Не могу пока сказать! Сам ещё не знаю. Интенсивно накапливаю материал. Одно не вызывает сомнения: это не должно быть голословным. Всё должно опираться на факты и изыскания. Понимаете меня?

– Понимаю, Игнат Игнатович, – подтвердил свой интерес к услышанному Вкладышев. – Но ведь супруга ваша имела в виду материальные ценности, якобы спрятанные в нашем Посёлке.

– Да, да, уважаемый Евгений Андреевич! Неля «материалистка» именно в этом смысле… Её интерес – побрякушки, материальные ценности. Но мы-то с вами материалисты в философском толковании понятия. Впрочем, всё в этом мире взаимосвязано: информационные категории тоже оцениваются в денежном эквиваленте, а старинные изделия из драгоценных металлов скрывают историческую правду. Понимаете Вы меня?

– Каждой подружке по серьгам…

– Метко замечено. Мне импонируют ваши способности подхватывать мысли на лету. Думаю, мы сработаемся. Как вы считаете?

– У меня имеется возможность выбора? – вопросом на вопрос ответил Вкладышев.

– Буду с Вами откровенен, – кротко, словно выражая соболезнование, произнёс Игнат Игнатович. – Мы с Нелей перебрали массу кандидатур – с такими качествами Вы в Посёлке единственный, в рамках Вашей профессии, разумеется. «Кадры решают всё!» - так нас учили (И.В. Сталин). Нет у нас с Вами выбора, Евгений Андреевич, дорогой! Так ведь не на эшафот же мы Вас посылаем! А как раз наоборот…

– Зачем же Вы справляетесь о моём желании?

– Обиделись… Понимаю… Мать в заложни­ках. Ох, уж эти молодые бабёнки! Ничего святого за душой! Вот ещё один аргумент в пользу выбора вашей, Евгений Андреевич, персоны. Вы – мужчина, причём есть в вас какой-то стержень внутреннего благород­ства. Хотя и не понятно, как вы сумели его сохранить при своей работе…

*  *  *

Дождливая погода не благоприятствовала пешим прогулкам, поэтому следующая беседа происходила в «Москвиче» Игната Игнатовича.

– Главное, Евгений Андреевич, – наблюдательность, – инструктировал Вкладышева его новый наставник. – Особенно обращайте внимание на события и факты, не вписывающиеся в обыденность. Ведь странное, это всегда то, объяснение чего люди не знают. Реакция окружающих на подобные события различна: от пожимания плечами до смеха или насмешек. Часто от незнания причин происходящего люди впадают в мистику.

Евгений Андреевич, слушая, думал о том, что недостатка чудаков у них в районе нет. А если перечислять все курьёзы, связанные с озорниками, пьяницами и недоумками, то для дозволенной речи тысячи и одной ночи будет маловато. Однако, от возражений Вкладышев воздержался.

– Я попрошу вас ещё пару суток пожить в гостинице, – настаивал пожилой мужчина. – Попытайтесь набросать на бумаге все странные события, не анализируя… Всё, что вспомните… Самое нелепейшее… Профильтруем позднее… А я тем временем попытаюсь склонить к поездке на вашу родину хорошего врача-психиатра. Поквартирует он у вашей мамы под видом вашего коллеги и… всё будет замечательно. Не беспокойтесь!

*  *  *

Нелли Даниловна навестила Вкладышева с утра пораньше, справившись, достаточно ли у него денег с собой, не сидит ли он голодом?

– Поймите, Евгений Андреевич, – объяснялась она, – мы же не можем из краевого центра контролировать то, что происходит у вас на местах. Для вас же всё происходящее очевидно. Нам проблемо­тично обойтись без вашей помощи.

Продолжение »